Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия - Моррис Уильям

– Брат из Эссекса, – сказал он, – увижу ли я тебя еще раз сегодня? Мне бы хотелось поговорить с тобой. Ты, кажется, больше видел и больше знаешь, чем многие из нас.

– Хорошо, – сказал я, – приходите к Уиллу Грину, я приглашен к нему.

– Я приду, – сказал он с доброй улыбкой, – к нему я хожу охотнее, чем к кому-либо. Вот видишь, он кого-то ищет, наверное, меня. Но в его доме будут пить и много говорить, а мне хочется высказать многое наедине с тобой, чтобы на каждое слово получить надлежащий ответ. Если ты не боишься мертвецов, которые еще сегодня утром были живы и творили зло, то приходи в церковь после ужина, и там мы сможем поговорить по душе.

Прежде чем он кончил, около нас очутился Уилл Грин. Положив руку на плечо священника, он ждал, пока тот кончит, а когда я кивнул головой Джону Боллу в знак согласия, он сказал:

– Ты достаточно говорил в течение двух-трех часов, господин священник. Пусть теперь этот мой новый брат поговорит и порасскажет кое-что у меня в доме. Там хочет внимать его мудрости моя дочь, которая безмолвно таилась за изгородью, когда летали стрелы. Идемте же ко мне! И вы, товарищи, идите с нами!

Мы повернули вместе с ним на маленькую улицу. Но в то время как Джон Болл говорил со мной, мне странным образом казалось, что я мог бы сказать ему больше, чем могли выразить те слова, которые я знал, и как будто мне хотелось узнать от других побольше новых слов. Проходя по улице, я снова был поражен красотой всего, окружавшего меня: домов, церкви и колокольни, белевшей теперь, как снег при свете луны. Вооружение, одежда мужчин и женщин (последние теперь смешались с мужчинами), их спокойная звучная речь, своеобразно ритмичная, – все это снова поражало меня и трогало почти до слез.

Глава VIII

Ужин у Уилла Грина

Я шел вместе с другими, погрузившись в свои мысли, чужой своим спутникам, и так мы пришли к дому Уилла Грина. Он принадлежал к числу самых зажиточных поселян [98], и дом его был с каменным нижним этажом. Подойдя к дому Уилла (он был недавно выстроен, и все в нем было аккуратно и изящно), я уже перестал удивляться всему, что попадалось мне на глаза. Все же следует подробно описать этот дом – как образчик красивого сельского жилья той поры, то есть истинно прекрасного здания. За домом Уилла Грина стоял последний дом в деревне – старый, даже старинный. Он был построен весь из камня и, за исключением новой пристройки, по-видимому, большой залы, имел круглые своды, некоторые с красивой резьбой. Я знал, что там жил приходской священник, совершенно другого рода человек, чем Джон Болл. Не то из страха, не то из ненависти к людям он ушел обратно в свой монастырь с двумя другими священниками, которые жили в том же доме. И все население, в особенности женщины, радовалось, что на следующий день в новоотстроенном алтаре будет служить обедню Джон Болл.

Дочь Уилла Грина ждала у дверей. Она радостно обняла его и поцеловала каждого из нас. Она была, как я уже сказал, сильная, миловидная и здоровая девушка. Рядом с ней стояли девочка лет двенадцати и мальчик лет десяти, их обоих легко было признать детьми хозяина. В доме жила еще старая женщина, помогавшая по хозяйству. Когда мы сели за стол, вошли три высоких молодых человека, которым Уилл ласково кивнул головой. Это были сильные, веселые молодцы. В этот вечер они были на охоте и потому не участвовали в битве.

Комната, в которую мы вошли, занимала весь нижний этаж, только в одном углу была лестница, которая вела на верхний этаж или на чердак. Комната была похожа на комнату в таверне «Роза», но только просторнее. Буфет был лучшей работы, и на нем стояло больше посуды. И стены были без деревянной обшивки – покрыты зеленоватой тканью с изображениями птиц и деревьев. В комнате стояло много цветов, в особенности желтых лилий. У окна, подле двери, стоял кувшин с белыми маками, которые я видел, когда проснулся. Стол был накрыт и уставлен мясом и питьем, накрыт белой скатертью, а посередине стояла большая оловянная солонка.

Священник благословил пищу во имя Святой Троицы, мы перекрестились и сели за стол. Еда состояла из мяса, хлеба и вишен. Мы ели, пили и непринужденно разговаривали.

Но ужин был не таким веселым, как можно было ожидать. Уилл Грин усадил меня рядом с собой, а с другой стороны сел Джон Болл; но священник был чем-то занят – казалось, что он старается не упустить какую-то мысль. Уилл Грин поглядывал время от времени на свою дочь, затем с видимым довольством обводил взглядом всю комнату; лицо его, однако, становилось грустным, хотя и сохраняло доброе выражение. В комнату вошли пастухи и стали сейчас же расспрашивать о погибших в бою, об их женах и детях. На время всем стало не до шуток. Все они были добрыми людьми, жалостливыми к ближним – они печалились о мертвых и о живых, которым этот день принес страдания.

На некоторое время воцарилось молчание. Невидимая луна ярко сияла над кровлей дома, освещая все вокруг. Мы видели сверкание за окнами – луна не светила нам в комнату, и белее и ярче всего вырисовывалась перед нами стена колокольни.

Окна были широко раскрыты – в комнату вливались ароматы благоуханной ночи, и до нас доносился говор весело ужинавших соседей. Время от времени раздавалось уханье совы с деревьев на западе от церкви, или резкий крик дрозда, испуганного пробежавшей куницей, или далекое мычание коровы с горного пастбища, или стук лошадиных копыт по дороге пилигримов (это, наверное, был кто-нибудь из наших стражников).

Так мы сидели некоторое время, и опять я стал удивляться и радоваться, ощущая вокруг себя новую, неведомую мне доселе красоту наряду со звуками, видами и ароматами – тоже прекрасными, но не странными, а скорее, давно знакомыми мне.

Вдруг Уилл Грин выпрямился на своем сиденье. Дочь его перегнулась через спинку стула и перебирала рукой его густые черные кудри. Мне казалось, что она тихо плакала. Его резкий, сильный голос прервал молчание.

– Да что это с нами, друзья и соседи? Если бы рыцари, убежавшие от нас сегодня, прокрались назад и взглянули в окно, им показалось бы, что они все-таки в конце концов победили нас и что мы только призраки тех, которые разбили их. И все же приятно иногда посидеть с друзьями и послушать, что говорит среди молчания летняя ночь. Но теперь, милая, принеси-ка кубок и вино.

– Поистине, – сказал Джон Болл, – за то, что вы не предаетесь чрезмерному веселью, вы тем веселее будете смеяться завтра утром, двинувшись в бой.

– Верно, – сказал один из горных гостей. – Так было во Франции, когда мы там воевали. Канун битвы бывал всегда тихий, а утро радостное.

– Да, – сказал другой, – но там вы сражались за ничто, а завтра вас ждет хорошая награда.

– Мы сражались за жизнь, – сказал первый.

– Да, – добавил второй, – за жизнь и за право вернуться домой, где обирали нас стряпчие. Эй, Уилл Грин, произнеси-ка хороший тост.

Уилл Грин поднял кубок вина, встал и сказал:

– Я пью за здоровье кентских рабочих, которые переделают наши плуги в мечи и наши садовые ножи в копья. За их здоровье, друзья!

Он выпил, дочь его наполнила снова кубок до краев, и он передал его мне. Взяв его, я увидел, что он сделан из легкого полированного дерева, с серебряным ободком посередине, на котором вырезаны были слова: «Во имя Святой Троицы наполни кубок и выпей со мной!» Прежде чем выпить, я тоже провозгласил тост, сказав: «Пью за завтрашний день и за последующее прекрасное время!»

Я отпил большой глоток крепкого красного вина и передал кубок соседу. И каждый, поднимая его, произносил тост. Пили за путь к Лондонскому мосту, за Хоба Картера и его товарищей и т. д. Самым последним пил из кубка Джон Болл. Он сказал:

– Пью за то, что будет через десять лет, за свободу союзников!

Затем он обратился к Уиллу Грину:

– А теперь, Уилл, я должен уйти молиться в церковь за умерших друзей и врагов. И кто из вас хочет прийти к исповеди, пусть явится туда утром на самом рассвете. А этот наш друг и брат, пришедший из-за Темзы, хочет поговорить со мной, и я – с ним. Поэтому я уведу его с собой. Да хранит вас Бог, товарищи!