Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия - Моррис Уильям

Я поднялся навстречу ему, когда он обходил стол, и взял его за руку. Уилл Грин обернулся ко мне и сказал:

– Возвращайся не слишком поздно, друг. Завтра придется рано подняться, если хотим поспеть к обеду в Рочестер.

Я не совсем твердо сказал: «Хорошо, вернусь». Потому что Джон Болл странно смотрел на меня с улыбкой, и сердце мое тревожно забилось. Но все же мы спокойно вышли на улицу, освещенную ярким лунным светом.

Я остановился на минуту, когда мы переступили через порог, и оглянулся назад на окно, озаренное желтым светом. И когда я еще раз увидел лица сидевших там людей, на меня напала грусть, причину которой я не мог себе объяснить: ведь я думал, что скоро вернусь туда. Джон Болл не торопил меня, но поднял руку, точно делая мне знак, чтобы я прислушался. Гости и хозяева стряхнули грусть и, видимо, оправившись после нашего ухода, решили скромно повеселиться. Один из гостей, тот, который говорил при нас о Франции, запел боевую песню диким печальным напевом. Я помню начало, которое слышал, когда мы направлялись к церкви:

Глава IX

Между живыми и мертвыми

Мы вошли в церковь через южный вход в дверь с круглым сводом, украшенную богатой резьбой. Над дверью, в нише, стояла статуя, изображавшая, насколько я мог разглядеть при лунном свете, святого Михаила, побеждающего дракона. Вступив в густой мрак срединной части церкви, я впервые заметил, что у меня в руке был цветок белого мака – очевидно, я взял его из кувшина, стоявшего на подоконнике, когда выходил из дома Уилла Грина.

Срединная часть церкви была не очень велика, но казалась просторной. Она была довольно стара, но хорошо построена и красива. Потолок сделан был из гнутых деревянных стропил с большими перекладинами, которые шли от стены к стене. Церковь освещалась лишь лунным светом, вливавшимся в окна, очень небольшие, с белыми лепными украшениями. Только кое-где попадались яркие цветные орнаменты. Два больших окна у восточного конца каждого придела были, видимо, только что сделаны, поэтому церковь становилась светлее к востоку, и я мог хорошо разглядеть перегородку между срединной частью и алтарем – она вся сверкала свежими красками и позолотой. Свеча горела в галерее над нею, перед огромным распятием, которое наполняло все пространство до алтаря. В восточном конце каждого придела было по алтарю – один с южной стороны, стоявший против внешней наружной стены, другой – с северной, против перегородки, пестро расписанной и украшенной лепной работой. Этот придел шел параллельно алтарной части. Около второго алтаря стояло несколько дубовых скамеек, видимо, только что сделанных, с красивой резьбой. Пол церкви был устлан плиткой, покрытой такой же глазурью, что и глиняные кувшины, которые я видел в домах; он был совершенно светлый, и подпоры сводов выходили из него – белые и прекрасные при лунном свете, точно выступая из моря – темного, но с отблесками, пробивающимися сквозь него.

Священник не мешал мне осматривать церковь, после того как перекрестился и дал мне святой воды. Я увидел затем, что на стенах изображены разные сцены, увидел огромного святого Христофора с черной бородой, похожего на Уилла Грина. Он изображен был подле двери, в которую мы вошли. А над сводом алтаря представлен был Страшный суд. Художник не пощадил в этой картине королей и епископов, а одной из главных фигур в группе грешников, которых дьявол тащил в ад, был стряпчий в синей шапочке.

– Да, – сказал Джон Болл, – это одна из самых красивых церквей между Кентербери и Лондоном. И все же я не знаю, где покоятся теперь те, которые умерли, и где поместят после смерти тех, которые построили этот храм, чтобы в нем пребывал Господь. Дай Бог, чтобы они очистились наконец. Один из них, который еще жив теперь, поистине свинья нечестивая и жестокий волк. Уверен ли ты, ученый человек, что у таких людей есть души? И если есть, то хорошо ли поступил Господь, сотворивши их? Я говорю с тобой откровенно, полагая, что ты не доносчик. Но если ты и донесешь, то не все ли мне равно: ведь я не думаю вернуться из своего теперешнего странствия.

Я поглядел на него и несколько затруднился ему ответить. Но наконец я сказал ему:

– Друг мой, я никогда не видел души иначе, чем облеченной во плоть, и потому не могу ответить на твой вопрос.

Он перекрестился и сказал:

– Все же я надеюсь, что в скором времени душа моя будет блаженствовать в сообществе святых и будет ей радостно гораздо раньше, чем тело мое воскреснет из мертвых, ибо я мудро прожил свою жизнь и полагаю, что друзья мои, давно ушедшие из мира, святой Мартин, и святой Франциск, и святой Фома Кентерберийский, будут хорошо говорить обо мне в небесном товариществе, так что я никоим образом не лишусь заслуженной награды.

Я робко взглянул на него в тот момент, как он говорил: лицо его было кроткое, спокойное и счастливое, и мне не хотелось огорчить его. И все же я не мог скрыть своего удивления. Он заметил его в моем взгляде и был, видимо, озадачен:

– Что же ты думаешь обо всем этом? – спросил он. – Зачем же люди умирают, если это не так?

– А зачем же они живут? – спросил я и улыбнулся.

При бледном свете луны я увидел, как он весь вспыхнул и крикнул громким голосом:

– Живут для того, чтобы совершать великие деяния или чтобы раскаиваться в том, что родились на свет.

– Да, – сказал я, – они живут ради жизни, потому что и весь мир – жизнь.

Он взял меня за руку, ничего больше не сказав. Так мы шли, пока не дошли до двери к перегородке алтаря. Взявшись за ручку двери, он обернулся ко мне и сказал:

– Много ты видел мертвых людей?

– Нет, очень немного, – ответил я.

– А я видел многих, – сказал он. – Пойдем же и посмотрим на лица мертвецов. Сначала на друзей, а потом и на врагов, для того чтобы тебе не смотреть на них, когда мы сядем и будем беседовать о том, что произойдет на земле еще до Судного дня.

Он открыл дверь, и мы вошли в алтарь. Перед чашей причастия на алтаре горела свеча, и свет ее казался странно багровым среди лунного света, вливавшегося в большие окна. Оглянувшись, я увидел новые скамейки для священников; резьба на них была лучше всех резных работ в церкви – чрезвычайно изящна по форме и цвету. Наши мертвецы лежали у самого подножия алтаря, на низких носилках; лица их были прикрыты полотняными покрывалами, потому что у некоторых они были изрублены в бою. Мы подошли к ним, и Джон Болл снял покрывало с лица одного из покойников. Он был убит стрелой, попавшей в сердце, и лицо его было спокойно и не повреждено. Это был красивый молодой человек с льняными, почти белыми волосами. Он лежал в той одежде, в какой пал, со скрещенными на груди руками, в которые вложен был тростниковый крест. По одну сторону от него лежал его лук, по другую – колчан со стрелами и меч. Придерживая отдернутый конец покрывала, Джон Болл сказал мне:

– Что ты скажешь, ученый человек? Грустно у тебя на сердце, когда ты смотришь на него? Больно тебе за него или же за себя самого, когда ты будешь тоже лежать мертвый, как он?

– Нет, ответил я, – я не печалюсь, глядя на мертвеца. Ведь тут нет человека. Это – пустой дом, хозяин которого ушел из него. На мой взгляд, это то же, что изображение человека из воска. И даже менее, потому что восковая фигура изображает живого человека. Здесь же нет ни жизни, ни подобия жизни, и меня это не волнует. Гораздо более волнует меня вид платья и оружия этого человека: в этом больше жизни, чем в трупе.