Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия - Моррис Уильям

– Джон Болл звонит в наш колокол! – кричали все.

Мы скучились и стали смешанной толпой у подножия креста.

Уилл Грин выказал свое доброе расположение ко мне и помог протиснуться вперед. Я очутился на первой ступеньке лестницы, рядом с его высокой семидесятидвухдюймовой фигурой. Он рассмеялся, глядя, как я едва перевожу дух, и сказал:

– Ну вот, тебе будет здесь что поглядеть и что послушать, старина. Ты только широк поперек живота и дышишь больно коротко. Не будь меня, ты бы очутился в самой гуще толпы, и слова доходили бы до тебя заглушенные телами толстобрюхих кентских жителей, и ничего бы ты не видел, кроме локтей протискивающихся вперед и засаленных курток. Да не смотри ты в землю, точно видишь там зайца, а подними глаза и навостри уши, чтобы было о чем порассказать, когда вернешься в Эссекс или… на небо.

Я по-приятельски улыбнулся ему, но ничего не ответил, потому что, действительно, мои зрение и слух поглощены были тем, что происходило вокруг. Из толпы поднимался гул общего разговора среди мерного звона колоколов. Они казались теперь далекими, и можно было подумать, что они вовсе не приводятся в движение чьими-то руками, а сами живые существа, издающие звуки по собственной воле.

Я оглянулся и увидел, что вновь прибывшие, которые смешались с нами, были, по всей вероятности, правильно вооруженным отрядом: у всех были щиты, закинутые за спину, и большинство было опоясано мечами. У некоторых были луки, у других алебарды, серпы и пики. Кроме того, в противоположность нашим поселянам, они были подготовлены к обороне. У большинства были шлемы на головах, а на многих латы – большей частью куртки со стальными или роговыми вставками; у некоторых были также стальные или кожаные со сталью нарукавники и наколенники. Среди прибывших было несколько всадников верхом на крупных, сильных лошадях, видимо, только что оторванных от плуга и телеги. Но сами всадники были хорошо вооружены стальными доспехами, защищавшими головы, ноги и руки. Среди всадников я заметил того, который проехал мимо меня, когда я проснулся на дороге. Он, по-видимому, был пленником, потому что вместо шлема носил на голове шерстяной капюшон и у него не было ни алебарды, ни меча, ни кинжала. Однако он ничуть не казался расстроенным, а весело смеялся и болтал с людьми, стоявшими подле него.

Над толпой, которая теперь медленно двигалась по направлению к кресту, несли знамя на высоко поднятом крестообразном древке. На знамени изображены были мужчина и женщина, полунагие, в звериных шкурах. Фигуры их выступали на фоне зеленых деревьев. Мужчина держал в руке лопату, а женщина прялку. Изображение было довольно примитивное, но очень выразительно сделанное. Под этим символом первобытной жизни была следующая надпись: «Когда Адам копал землю, а Ева пряла, кто был тогда дворянином?» [88]

Знамя приблизилось, подвигаясь среди толпы, которая наконец расступилась на том месте, где мы стояли, и пропустила знаменосца. Он обернулся лицом к толпе и стал на первую ступеньку, рядом со мной.

За ним шел человек, одетый в длинное темно-коричневое платье из толстой шерстяной ткани, опоясанный веревкой, на которой висели четки и книжка в мешке. Человек этот был высокого роста, широкоплечий, кольцо темных волос обрамляло его выстриженное темя. У него был большой, но тонко очерченный нос с широкими ноздрями. На бритом лице выделялись слегка удлиненная верхняя губа и массивный тупой подбородок. Рот был большой, и губы крепко сжаты. В лице не было ничего особенно заметного, если бы не его широко раскрытые и широко расставленные серые глаза. Они время от времени освещали все его лицо доброй улыбкой, иногда глядели твердо и спокойно, сохраняя порой надолго это выражение, как будто созерцая что-то очень далекое. Такое выражение глаз бывает у поэтов и сильно увлекающихся людей.

Он медленно поднялся по ступенькам лестницы и, остановившись наверху, положил руку на крест. Громкий крик пронесся в толпе. Когда крик умолк, сменившись глубоким молчанием, колокола продолжали свой ровный звон далекими замиравшими голосами, а длиннокрылые темные стрижи, ничуть не испуганные толпой, носились вокруг креста с пронзительными криками. Человек у креста стоял некоторое время молча, глядя на толпу, а вернее, направляя взор то на одного, то на другого человека в толпе, как бы стараясь понять, что тот или другой думает или к чему он пригоден. Иногда он встречался с кем-нибудь взглядом, и тогда на лице его появлялась добрая улыбка. Но она скоро исчезала, сменяясь строгим, печальным взглядом человека, занятого тяжелыми, серьезными мыслями.

Но когда Джон Болл стал подниматься по ступенькам креста, кто-то послал мальчика с приказанием остановить звонарей, и тотчас же звон колоколов прекратился, оставив во всех чувство пустоты или даже разочарования, всегда наступающего при внезапном прекращении звуков, успевших стать привычными и приятными. Зато всей толпой овладело теперь чувство напряженного ожидания, и никто не вымолвил ни слова даже шепотом. Сердца и взоры всех собравшихся устремились на темную фигуру, которая стояла, выпрямившись, подле высокого белого креста. Он протянул вперед руки со сложенными ладонями… И я тоже, приготовившись слушать его, почувствовал в душе такую радость, какой еще никогда не испытывал.

Глава IV

Речь Джона Болла

Наконец я услышал Джона Болла, услышал, как он возвысил голос и сказал:

– Послушайте, добрые люди! Я служитель Господень, и в обязанность мою входит сказать вам, что вы должны делать и от чего должны воздержаться, – для этого я пришел сюда. Но прежде всего, если я сам причинил зло кому-нибудь из здесь собравшихся, пусть он скажет, в чем я прегрешил, чтобы я мог попросить у него прощения.

В толпе при его словах пронесся гул дружественных голосов. Он улыбнулся, точно гордясь сочувствием народа, и снова заговорил:

– Когда три дня тому назад вы освободили меня из архиепископской тюрьмы и зажгли дом архиепископа, чтобы он, как свеча, освещал Кентербери, то ведь сделали вы это, конечно, для того, чтобы я мог говорить с вами. Поэтому я не стану молчать, каков бы ни был мой поступок, хороший или дурной. И в этом, добрые товарищи и братья мои, я хотел бы, чтобы вы следовали моему примеру. Если есть здесь – а я точно знаю, что есть, и даже, быть может, немало их – люди, которые ограбили своих соседей («А кто мой сосед?» – спрашивает богач), или предавались разврату, или питали злобу против ближних, или сплетничали, или заискивали у богачей во вред беднякам (а это всего хуже), то я не велю вам, бедные заблудшие братья мои, идти к себе домой и каяться наедине, чтобы не испортить наших великих дел. Я скажу вам: выходите из домов на простор полей и там кайтесь. Долго вы заблуждались, но внемлите мне, и я сделаю вас мудрыми превыше мудрости земной. И если вы умрете в этой мудрости (Господь ведает, не ждет ли вас близкая смерть: ведь поля, куда вы идете, взрастили мечи вместо полевых цветов и копья вместо трав), то вы станете, хотя люди будут считать вас мертвыми, частью живой мудрости вселенной, подножием столпов, поддерживающих счастливую землю.

Вам, конечно, часто говорили, что нужно жить праведно на земле, чтобы обрести блаженство в вечной жизни. Живите же праведно, и вы получите награду и на земле, и на небе, ибо – верьте моему слову – земля и небо не два царства, а одно. И его вы знаете. Каждый из вас часть этого единого царства, так как оно – это святая церковь, и в каждом из вас живет церковь, пока вы не убьете ее в себе. А скажите, братья, кто же из вас захочет убить церковь в себе и стать одиноким скитальцем, как Каин, убивший брата? Горько, братья мои, быть изгнанником, которого никто не любит и с кем никто не говорит, у кого нет товарищей. Да, братья, единение с товарищами – небо, а без единения – ад. И добрые дела, которые вы делаете на земле, делаются ради единения и для жизни, создаваемой единением. Она будет длиться вечно, и в ней каждый из вас участвует, и будет участвовать, когда многих людей уже не станет на земле.