Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия - Моррис Уильям

Вот что я увидал, войдя в деревню. Увидел я также довольно много народа, женщин и детей, и нескольких стариков у дверей домов, многие из них были одеты очень пестро. Затем показались люди, входившие в деревню не с той стороны, с которой я пришел, а с противоположного конца. Они являлись по двое и по трое, держа в руках какие-то предметы, по-видимому, луки в желтых клеенчатых чехлах. На спине у них висели колчаны, затем у большинства были еще короткие мечи, привешенные к поясу с левой стороны, а с правой висели сумки и ножи. Одеты они были в красные, ярко-зеленые или синие суконные куртки с капюшонами на головах, большей частью другого цвета. Когда они приблизились, я увидел, что одежды их были сшиты из грубоватого, но крепкого и прочного сукна. Я почему-то знал, что они вернулись со стрельбы в цель; действительно, издали слышался гул голосов, и даже иногда порыв ветра с той стороны доносил звон тетивы и удары стрел в цель.

Я прислонился к кладбищенской стене и стал разглядывать пришедших. Некоторые из них шли прямо домой, другие медлили на улице. Все это были здоровые, высокие молодцы, некоторые очень черные, некоторые рыжие, но большинство с выцветшими от солнца волосами цвета пакли. Лица у всех были загорелые и покрыты веснушками. Их вооружение, пряжки, пояса и отделка одежды были, на мой вкус, красивы, хотя люди эти были простые и грубые. В речи их тоже не слышалось резких нот и не было той вульгарности, к которой мы привыкли в языке рабочих нашей цивилизации. Они, конечно, не говорили как джентльмены, но речь их была смелая и простая, и сами они были веселы и добродушны. Все это я сразу заметил, хотя был несколько смущен, очутившись среди них.

Один из них подошел ко мне через дорогу. Он был ростом около шести футов, у него была короткая черная борода, черные глаза и загорелое лицо; в руке он держал большой лук без чехла, а у пояса болтались и звенели нож, сумка и короткий топорик.

– Здравствуй, друг, сказал он. Ты точно смущен чем-то. Язык-то у тебя на что во рту?

– На то, чтобы слагать рифмы, – ответил я.

– Так я и думал, – ответил он. – Тебя не мучит жажда?

– И жажда, и голод.

С этими словами я сунул руку в кошелек, но в нем оказалось только несколько маленьких, тонких серебряных монеток с вычеканенными на каждой крестом и тремя шишечками в каждом углу креста. Он засмеялся.

– Так вот как дело обстоит! – сказал он. – Ну, ничего, товарищ. Сегодня воскресенье, и ты заплатишь за ужин песней. Но прежде всего скажи, чей ты будешь? [84]

– Я ничей, – ответил я, гневно вспыхнув. Я сам себе хозяин.

Он снова засмеялся.

– Да этого в Англии не бывает, хотя надеюсь, что когда-нибудь и будет. Ты, верно, с неба спустился, да и там, поди, занимал какое-нибудь особенно высокое место.

Он нерешительно поглядел на меня, потом наклонился и прошептал мне на ухо: «Мельник Джон так мелко, так мелко молол» [85], затем остановился и подмигнул мне.

Я же, как-то сам не отдавая себе отчета в смысле того, что говорю, произнес ответные слова песни: «А Сын Царя Небесного заплатит за помол».

Он закинул свой лук за плечо, взял меня за правую руку, а своей левой потянулся к поясу и, схватившись за нож, успел вынуть его наполовину из ножен.

– А теперь, брат, – сказал он, нечего тебе стоять голодному среди дороги, когда есть мясо и хлеб там, в «Розе». Идем.

И он увлек меня за собой к двери, которая, очевидно, была входом в таверну. Перед дверью сидели люди на скамейках и задумчиво пили из глиняных кружек причудливой формы, зеленых и желтых, с разного рода оригинальными надписями.

Глава II

Человек из Эссекса

Я вошел и в первую минуту изумился, как тогда, когда проснулся: до того оригинальной и красивой показалась мне комната; а между тем это была простая таверна. На красивом резном буфете стояли блестящие оловянные ковши и блюда, деревянные и глиняные кружки. Вдоль всей комнаты в длину расставлен был массивный дубовый стол, а у камина стояло резное дубовое кресло – в нем сидел очень старый человек с большой белой бородой и тусклыми глазами. Другой мебели в комнате не было, кроме еще нескольких простых стульев и скамеек, на которых сидели посетители. Стены были обшиты дубовыми панелями футов на шесть от пола, а над обшивкой шел фута на три по стенной штукатурке красиво написанный узор – стебли роз, вьющиеся вокруг всей комнаты. Написано это было от руки, совершенно эскизно, но, как мне показалось с первого беглого взгляда, удивительно искусно и смело. Над большим камином изображена была огромная роза, раскрашенная в естественный цвет. В комнате сидело человек двенадцать из тех, которых я видел на улице; все пили, и только некоторые требовали себе еду. Их луки в чехлах прислонены были к стене, колчаны висели на крюках, вбитых в деревянную обшивку, а в одном из углов комнаты я увидел штук шесть серпов, более пригодных для боя, чем для стрижки изгородей; ясеневые ручки были длиной футов в семь. Трое или четверо ребят шныряли между ногами взрослых, едва обращая на них внимание в своей резвой игре, но это не мешало мужчинам вести серьезные разговоры. У камина, подле кресла старика, стояла, прислонившись, стройная миловидная девушка; в ее обязанности, по-видимому, входило прислуживание гостям. Ей было очень к лицу ее ярко-синее суконное платье, перехваченное ниже талии широким серебряным кушаком, на распущенных волосах она носила венок из роз. Старик время от времени обращался к ней, бормоча несколько слов, и я решил, что он – это ее дедушка.

Все взглянули на нас, когда мы вошли в комнату. Мой спутник вел меня за руку и громко сказал своим грубоватым добрым голосом:

– Вот вам, господа, человек с вестями, да вдобавок рассказчик. Дайте ему поесть и попить, чтобы рассказ его был хорош и усладил нам душу.

– Откуда же он принес вести, Уилл Грин? – спросил один из присутствовавших.

Мой спутник опять рассмеялся, радуясь, что может повторить свою шутку в большей компании.

– Вести-то как будто с неба, – сказал он, – потому что добрый человек говорит, что нет над ним господина.

– Чего же он, дурак, сюда пришел? – спросил тощий человек с седоватой бородой, и слова его встречены были общим смехом. – А впрочем, может быть, у него не было иного выбора, как между Англией и адом.

– Нет, – сказал я, – я не с неба явился к вам, а из Эссекса.

Едва я произнес эти слова, как сразу со всех уст сорвался крик, внезапный и громкий, как выстрел. Я должен вам сказать, что знал – сам не знаю как – о том, что население Эссекса собиралось восстать против жадных чиновников и лордов, которые думали опять закрепостить их, как были закрепощены их деды. Народ был слаб, а лорды были бедны; многие пали во французских войнах в дни старого короля, да и черная смерть многих скосила. Вот лорды и стали так размышлять: «Мы все беднеем, а эти горные землепашцы богатеют, и ремесленные цехи в городах приобретают все большую силу; что же останется вскоре для нас, не умеющих ткать и не желающих копать землю? Хорошо бы напасть на всех, не вступивших в цехи и не владеющих собственной землей, то есть на арендующих чужие земли, и на других. Нужно принажать на них законами и вооруженной силой и превратить их в крепостных на деле, а не только по названию. Ведь теперь у этих бездельников куда больше хлеба, чем они могут напихать в брюхо, и больше холста, чем могут натянуть на спины. Излишек они приберегают для себя же, а нам достаток был бы больше к лицу, чем им. Так наденем же им снова ярмо на шею, удлиним им рабочие часы и укоротим обеденный перерыв, как того требует мудрый устав старого короля. И хорошо бы, если святая церковь (в этом отношении могут сослужить службу лолларды) позаботилась сократить число этих нестерпимых, надоедливых праздников. Нужно, чтобы закон запрещал всем, кто званием ниже эсквайра, соблюдать праздники не иначе как в духе, продолжая работать во плоти. Ведь апостол говорит: кто не трудится, не должен есть. Если бы эти меры были приняты и навсегда установилось разделение на знатных и богатых людей, с одной стороны, и добродетельных бедняков – с другой, то в Англии наступили бы хорошие времена, и стоило бы жить на свете».