Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия - Моррис Уильям
И вот, говорю я вам: живите не в аду, а на небе, или, пока нужно, на земле; она часть неба, и поистине не худшая его часть. Да, тот, кто проснется в аду и почувствует, как дух его слабеет, пусть вспомнит о радостных днях на земле, вспомнит, как там в минуты упадка духа он взывал к ближнему – будь то его жена, или его сын, или его брат, или кум, или названный брат по оружию – и как ближний его откликался на зов, приходил к нему, и они горевали вдвоем при солнечном сиянии, пока опять не начинали смеяться, поделив печаль промеж себя. Вот о чем он вспомнит в аду и будет взывать к ближнему о помощи, но увидит, что это бесполезно, потому что в аду нет товарищеского единения и каждый стоит только за себя. Вот почему я говорю, что гордые, бессердечные богачи, сами того не зная, уже на земле живут в аду, так как нет у них товарищей. А тот, у кого сердце мужественно, кто и в скорби помнит о единении с товарищами, печаль того – только воспоминание о печали, незначительная перемена в жизни, чуждой зла.
Он остановился на минуту. Голос его слегка ослабел, но летний вечер был таким тихим и мягким, а общее молчание таким глубоким, что слышно было каждое слово. Когда он замолк, взоры его обратились к толпе. До того он недолго смотрел куда-то в далекую летнюю синеву. И его кроткому взору предстала любопытная картина, когда он опять взглянул на толпу: у многих глаза были мокры; некоторые откровенно плакали в свои черные бороды, но большинство, видимо, стыдилось дать волю чувству. Им не хотелось, чтобы другие видели, как глубоко они растроганы, – в этом сказалась характерная черта их расы, всегда скрывающей душевное волнение. Я взглянул на Уилла Грина, стоявшего подле меня: его правая рука так крепко сдавила лук, что косточки суставов побелели; он глядел прямо перед собой, и слезы катились из его глаз и по большому носу как бы против воли; лицо его оставалось суровым и неподвижным. Но когда он встретился глазами со мной, он скорчил странную гримасу из нахмуренных бровей, плачущих глаз и улыбавшегося рта. В то же время он ткнул меня в бок левым локтем так сильно, что, не будь я в толпе, то, наверное, упал. Однако я стерпел, как эсквайр, который покорно принимает удар, посвящающий его в рыцари.
Но пока я размышлял обо всем этом, о том, как люди сражаются и терпят поражения, как то, за что они сражались, осуществляется, несмотря на их поражение, и как, осуществившись, оно оказывается вовсе не тем, что они представляли, как другим приходится бороться за то, чего они добивались, только под другим названием; пока я размышлял обо всем этом, Джон Болл опять заговорил тем же мягким и ясным голосом, каким говорил раньше:
– Добрые друзья и товарищи, – сказал он, – вы из товарищеского чувства и по доброте своей освободили меня из архиепископской тюрьмы три дня тому назад, хотя, видит Бог, вы ничего этим не можете выиграть для себя, а рискуете изгнанием и виселицей. Но я чувствовал дружеское единение с вами еще до того, как вы действительно явились ко мне, когда между мной и кентерберийской улицей была еще крепкая стена, тюремщики и судебные власти. Много дней тому назад, в самом начале апреля, я сидел в тюрьме, и дух мой, который я укреплял, учась все переносить во имя единения с людьми, с блаженными святыми и ангелами, с теми, кто был, и с теми, кто будет, – и дух мой, который я напрягал, как крепкий лук, ослабел. И стал я с тоской мечтать о зеленых полях, о кустах боярышника, о жаворонках, поющих над полями, о беседах с добрыми товарищами за кружкой эля, о лепете малых детей, о конях в упряжи на большой дороге, о скотине на поле и обо всем живом на земле. Горько мне стало в одиночестве рядом с врагами и вдали от друзей, во власти насмешек и издевательств врага, морившего меня голодом и холодом. И так сильно я упал духом, что, тоскуя обо всем этом, ничего не мог себе представить в воображении: одни только слова и названия приходили мне в голову. И так мучительно хотелось мне выйти из тюрьмы, что я стал упрекать себя за то, что прежде поступал, как следует. Я говорил себе: «Да если бы ты держал язык за зубами, ты мог бы стать чем-нибудь, ну, хоть городским священником, и мог бы помогать бедным людям, мог бы иногда прикрыть чье-нибудь нагое тело, наполнить голодные желудки и многим помочь в беде; люди говорили бы хорошо о тебе, и сам ты был бы доволен собой. Все это ты упустил из-за того, что не сказал, где нужно, слово-другое какому-нибудь влиятельному лицу и не закрывал иногда глаза, видя вокруг себя злодеяния, несправедливость и безжалостность. А теперь ты ничто и совершенно беспомощен: пенька для тебя уже посеяна и выросла, веревка для виселицы твоей готова – все за ничто, за ничто!»
Да, друзья мои, так я думал и печалился в своей слабости о том, что не изменил товарищескому союзу церкви и не сделался предателем; так нечестиво было мое безрассудное воображение.
Все же, когда я стал размышлять о помощи и утешении, которые я мог принести другим и сам иметь в жизни, будь лишь я настолько труслив, чтобы пресмыкаться перед аббатами и епископами, перед баронами и приставами, я вспомнил о великом зле мира, с которым я, Джон Болл, ничтожный священник, сражался и боролся в единении со святыми на небе и с бедными на земле.
Снова я вспомнил, как стоящие высоко попирают тех, кто внизу, как сильные бьют слабых, как жестокие люди ничего не боятся, добрые ничего не смеют, а мудрые равнодушны ко всему, как святые на небе все терпят, а мне внушают, чтобы я не терпел. И опять я уверился, что тот, кто творит добро во имя единения и товарищества, тот не потерпит поражения; хотя бы сегодня он и казался побежденным, все же в грядущем он и его дело будут живы и помогут людям бороться и дальше. И даже этого мне было мало, так как поистине сама борьба для меня – это радость и полнота жизни.
Дух мой тогда снова окреп. Я поднялся и стал ходит взад и вперед по своей тюрьме, насколько это позволяли оковы на ногах; бодрые слова зазвучали у меня в душе и вырывались наружу – те слова, которые мы пели сегодня. И я громко запел их – как мы пели сегодня. И после того я прилег отдохнуть, и опять стал думать о милых полях, куда меня так тянуло, о людях и животных на этих полях; и я сказал себе, что должен увидеть их перед смертью, хотя бы один только раз.
И вот, странное дело! Прежде, когда я так рвался на простор, я не мог вызвать в воображении вид полей, а теперь, когда моя тоска улеглась, взор мой просветлел, и я увидел все так ясно, точно стены тюрьмы раскрылись предо мной, точно, выйдя из Кентербери, я очутился среди зеленых апрельских лугов. И рядом с собой я увидел людей, которых знал и которые уже умерли, а также людей еще живых; я увидел всех, принадлежащих к братскому союзу на земле и на небе, и всех, которые сегодня здесь. Слишком долго было бы говорить обо всем и о времени, которое ушло.
Так я с этих пор уже не предавался малодушию. И пришел наконец день, когда действительно открылась тюрьма и я увидел дневной свет, и у дверей моих стояли вы, товарищи, с радостными лицами; сердца ваши были окрылены надеждой, а руки исполнены гневом. Тогда я увидел и понял, что нужно делать. И теперь вы поймете меня.
Голос его изменился и сделался громче громкого, когда он простер руки к толпе, произнося эти последние слова. И я почувствовал, что стыд и страх покинули этих людей, что сквозь их английское застенчивое упрямство просвечивалась твердая решимость. Джон Болл действительно убедил их, и они увидели, каким путем должны идти. Но никто не произносил ни слова: молчание толпы становилось еще более глубоким, по мере того как лучи солнца делались более ровными и более золотыми, а стрижи кружились, крича еще громче и резче, чем прежде.
И опять Джон Болл возвысил голос.
– Поистине говорю я, – начал он, – вы знаете так же, как и я, что нужно делать. Прежде всего вы знаете, что нужно действовать. Тому, кто одинок или сидит в тюрьме, подобает мечтать о единении, но кто объединен с товарищами, тот должен действовать, а не предаваться мечтам.
Вы знаете, кто враг. Это прежде всего гордец, угнетатель, тот, кто презирает других, сам составляет для себя весь мир, не нуждается в помощи и сам никому не помогает, кто не подчиняется законам, а сам пользуется законом, чтобы угнетать других только потому, что он богат. Всякий богач именно таков и не может быть иным.
