Дюла Ийеш - Избранное
Здесь же написал он и «Венгерского дворянина» — стихотворение, также на всю жизнь давшее направление моим чувствам, только гораздо более опасное.
С той поры каждый раз, когда мы проезжали через Шарсентлёринц и Борьяд, меня охватывал трепет, словно перед исповедью или экзаменами, как будто кивающие мне издали пирамидальные тополя ждали от меня какой-то торжественной клятвы. А проезжали мы через эти села часто — по дороге в Кёлешд, где сестра матери была замужем, разумеется, тоже в пусте. Но идиллию поблескивающей Шио и шепчущихся над дорогой деревьев довольно скоро стали нарушать резкие звуки и горькие привкусы, лязг стали и дымящаяся кровь из прочитанных мною книг. Поездки к тете Катице стали для меня означать, что по пути туда и обратно мы проедем по полю битвы, неимоверно обширной территории опустошительной битвы, которая, как известно, скорее была кровавой бойней, чем сражением. Я сидел в повозке со сдобной свежеиспеченной булкой — неизменным теткиным гостинцем — на коленях, и стук колес в моих ушах обращался диким грохотом, нарастающими ритмами ожесточенных штурмов. Это я знал также из стихов, и в стихах являлись мне не только исторические события, но и бахвальство воинов, сверкание клинков, ржание вздыбленных коней и губительное отчаяние эпохи.
Под Кёлешдом, в пекле, и я побывал,
Пред недругами не остался в долгу:
Направо-налево рубил наповал,
Косил их вовсю, как траву на лугу[58].
В нос мне бил аппетитный запах свежей булки. Голоса о чем-то разговаривавших отца с матерью звучали у меня в ушах, но я не сознавал ни того, ни другого: весь я с головой, всеми органами чувств находился в плену звуков, красок и картин, которыми были полны поэтические строки.
До сих пор я не читал более захватывающих, более выразительных батальных стихов. Лаконичный драматизм, неподдельность пульсирующей за словами жажды крови — доказательство того, что ни эти, ни другие подобные строки, как правильно подсказало Бабичу[59] его поэтическое чутье, не могли быть творением Кальмана Тали[60], который и под собственным-то именем писал плохие стихи.
И вскинул тут Балог сверкающий меч,
Чтоб Шандор вперед выводил свой отряд.
«Ты в схватку всех немцев старайся вовлечь,
Прими их удары, ни шагу назад, —
И пусть они сердце твое не страшат!»
А может, лишь на меня они оказывали такое воздействие, и я, как всякий ребенок, прижавшись к матери, чувствуя какую-то тайную жажду мести, ощущая на себе тяжелый гнет, весь дрожал в боевом порыве? На этом пути вдоль шуршащих камышей, длившемся четыре-пять часов, я всякий раз заново переживал это страшное побоище вплоть до той сцены, которая и поныне воскрешает передо мной кровавую трясину, утопающих в ней раненых, искаженные в крике лица.
Над Шио — и скрежет, и ржанье, и гром,
От стонов и воплей оглохла земля,
Все ринулись вслед за бегущим врагом,
До Сексарда залиты кровью поля.
После победы куруцкие генералы с похвалой отозвались о народных повстанцах, особенно отличившихся в преследовании противника. По призыву глашатаев сыны тогда еще действительно малолюдных пуст, словно бешеные волки, вырывались из своих тростниковых хижин и, подгоняемые чувством угнетенности и какой-то сокровенной жаждой мести, с косами и цепами устремлялись на врага, от которого под конец не осталось и следа.
О своей доблести они давали знать (в ходе истории) и позднее. В октябре 1848 года народ этого края загнал в западню у Озоры хорватские части Рота и Филипповича. Тогда-то и похвалил их Гёргеи[61], который вообще-то не очень симпатизировал народному ополчению.
«Находящиеся налево от меня высоты, — пишет он в своих мемуарах, — вплоть до реки Шио уже с прошлого вечера удерживало толнское народное ополчение. Командиру этого народного войска, безусловно, принадлежит наибольшая заслуга в благоприятном исходе этой операции». Но он же и порицает их. Ополченцы прежде всего накинулись на оружие хорватов, чтобы «каждый в память об этом славном дне добыл себе хотя бы одну исправную винтовку». Перцелю[62] удалось спасти всего лишь двенадцать стареньких пушек: они забрали бы и пушки. В память о славном дне? До 1847 года тот, кто давал им, недворянам, саблю, ружье или хотя бы только порох, получал двадцать пять батогов.
В изобилующей городами задунайской части Венгрии, которая в эпоху куруцев была откровенно проавстрийской, а во время освободительной войны — осторожно прогабсбургской, этот край сохранял верность мятежному духу, который всегда был и национальным духом. Узкая полоска болотистой местности, протянувшаяся от Дуная наискосок к Балатону, — долина рек Шио и Шарвиз — всегда сверкала, подобно обнаженному и готовому к бою мочу, едва только, как говорится, начинал дуть ветер свободы. Боюсь — едва только представлялась возможность свободно проливать кровь, едва только выпадал случай излить проглоченную горечь, отомстить, одному богу известно за что.
Неужто эти слуги такой уж боевой народ? Да, боевой; люди пуст отличные солдаты. В начале первой мировой войны 44-й Капошский пехотный полк за четыре месяца был четырежды уничтожен и четырежды воскресал вновь. Сыны пуст не дрожали за свою шкуру. В героизме и презрении к смерти из всех народов монархии с ними смогли соперничать только босняки, как объективно констатировали немецкие знатоки этой профессии. Я и сам не раз с изумлением слушал об их героических подвигах. Тощие, с впалой грудью коровники и бочары из поместий, терявшие дар речи даже перед лицом господской кухарки, с азартным блеском в глазах рассказывали, как они проползали под проволочными заграждениями к русским траншеям, как прыгали с ножами в зубах и с самодельным кистенем в руке с крутых обрывов на итальянцев, французов, негров, — на всех, кто попадется. Сколько раз я сам видел, как сверкает выхваченный из начищенного по-воскресному голенища нож — они и на праздник ходят с ножами. На случай, если этнографы еще не знают, приведу здесь отечественную поговорку, известную мне в двух вариантах. Один из них: «Нож и в божьем храме хорош», второй: «Без ножа мадьяр и за калитку не выходит».
Я рассказываю о всем крае, о периферии пусты — деревнях, но, коснувшись этой темы, как умолчать о том, что у каждой деревни своя собственная манера драться, характерная только для нее; не сказать об этом — значило бы обеднить описание. Жители Палфы, например, полосовали по лицу, а работники из Шимонторни сразу же, как только начиналась драка, замолкали и орудовали ножом в призрачном молчании, словно совершали какой-то торжественный обряд. Методика жителей Озоры, по заключению патологоанатомов, свидетельствует о недюжинном знании анатомии: они кололи в изгиб шеи, попадая меж костей точно в артерию. Интересно, на мой взгляд, отметить, что в живот и вообще ниже пояса у нас нигде не били. В чем может усмотреть национальную особенность тот, кто учитывает и такие обстоятельства, — ведь общеизвестно, что есть народы, отдающие предпочтение удару в живот. Причиной тому манера держать нож: большой палец, как меня подробно проинструктировали приятели-гусятники, должен упираться в конец рукоятки. При такой хватке удар можно наносить только сверху вниз. Рацэгрешские наряду с ножом любили также и занозу от ярма — железный прут полметра длиной, с шишкой на конце величиной в детский кулак; им можно было орудовать и как кистенем, и метать его в противника.
Такими вот путями познавал я душу родных мест, которая вместе с тем и моя душа.
3
Я не собираюсь давать здесь зарисовки из собственной жизни, ибо вовсе не чувствую себя на такой высоте, с которой пройденный путь мог бы показаться прекрасным или образцовым. Описать духовный облик одного слоя народного — вот 4 все, к чему я стремлюсь. И если я все же нет-нет да и вылезаю с личными переживаниями, то они в данном случае — всего лишь пояснительные иллюстрации. Все эти воспоминания я привожу здесь для того, чтобы через них попытаться проникнуть в тот бурлящий глубинный слой, который ревниво оберегает свой сложный внутренний мир от посторонних взглядов и даже от беспристрастного света дня; узнать его, судя по опыту, кто-то, может, и узнает, однако понять способен лишь тот, кто принадлежит к нему по рождению. Я к тому же хочу еще и защитить его.
Эта повышенная чувствительность и замкнутость не случайны. Люди пусты, если покажут хоть самую малость из того уклада, в котором они живут, будут вынуждены отречься от всего, даже от самих себя, настолько несовместима сложная структура их быта с другим, господствующим над ними строем. Это как бы теплый нижний слой в недрах грязевого вулкана, а вверху над ним свищет суровый, холодный ветер. Если человек и выделяется из этого слоя, то выделяется в течение одного-двух лет, и за это время он проходит все этапы развития: от первобытного человека, скажем, до помощника дворника; однако тот, кто остается, если и высунет наружу хотя бы мизинец, немедленно отдернет его, чтобы не отморозить. Этот верхний мир свиреп и подобен земной коре с остывшими и окаменевшими принципами и моралью, в которых, надо признать, почти нет уже жизни, осталась одна форма. Это опасный мир со своими законами, обычаями, частной собственностью, личной жизнью — кто может в нем разобраться? Для этого тоже нужно в нем родиться.
