Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд

Дорога. Дома. Куда она направляется?

Дома, виллы. Запертые, с распахнутыми дверями, за стенами, заборами. За кустами сирени — хвойные деревья, которые всем нравятся, потому что зимой остаются зелеными. Шале, белые здания с плоской крышей, из цемента, из тесаного камня, крашеные и некрашеные, оштукатуренные и нет, маленькие, чаще высокие, расположенные нелепо, смешные, со смешными названиями, вдоль всего проспекта, обсаженного по краям деревьями, с которых один за другим падают листья, не успев пожелтеть.

Это была ненастоящая осень, ненастоящий конец года. Листья падали, будто царапая сухую землю; затем послышалось пение.

На входе в город дорога поднимается и выходит на площадь, где раньше располагался сенной рынок с общественными весами в центре и домиком весовщика рядом. На людях были полушерстяные штаны, синие рубахи, фетровые шляпы. Они бежали схватить под уздцы припустившую лошадь, а позади раскачивалась, благоухая, квадратная конструкция, стоял маленький дом на колесиках и без окон. Когда еще были рынки и туда приходили крестьяне.

Но теперь здесь вооруженный отряд. У одного из мужчин с плеч упали серые подтяжки с красными крестами. Солдатские брюки больше не держатся, полицейская каска свесилась набок.

Отряд все ближе, вокруг рыночная площадь, на которой больше нет рынка.

Воздетые руки из-за висящего в воздухе дыма кажутся тоньше.

Они жестикулируют, машут руками, поднятыми над едва различимыми фигурами, кто-то клонится, кто-то падает, шаг назад, как раз вовремя, чтоб не свалиться.

— Эй, будь здоров!

— Идешь?

— Куда?

— В «Железную хватку».

Их уже много.

Ничего не видно, ничего не различимо. Ясно только, что все до самого низа в движении, колышется в тени. Словно дерево подпилили и оно вот-вот упадет. Словно привязали веревки и орут: «Берегись!Берегись!» Слышно, как трещит ствол. Крыши группами и нагромождениями приходят в движение. Они тоже клонятся то в одну сторону. То в другую на фоне неба, которое, кажется, поднялось в испарениях снизу и, восстав из каких-то глубин, закрыло собой настоящее. Мы уже никогда не увидим (иного неба, что спрятано позади, чистого, сияющего и живописного, оно уже не для нас. Небо от нас отделилось. Мы живем под небом, поднявшимся с самой земли, под ложным земным небом, и оно давит на нас, но ничего страшного, так даже лучше! Ничего страшного! Кажется, именно так говорят те, что приходят сюда (а приходят они со всех концов). И все же ногам не хватает опоры, больше нет цели, нет центра, никто не может опомниться, никто не знает, что происходит, не знает, кто он, но ничего, ничего страшного.

Они приходят группами, приходят отрядами. Вот еще одна улица, более-менее ровная, переходящая в другую, спускающуюся вниз.

Все ведет вниз, в нижние кварталы. Во что-то туманное, во что-то кислое, от чего начинаешь кашлять, там какой-то опьяняющий воздух, опьянение повсюду в воздухе, или же мы пьяны изнутри?

Неизвестно, никто ничего не знает, все движется, бродит.

Эти узенькие улочки, где все уже разрушено. Некоторые дома еще горят, другие уже сгорели и в их дыму мреет все остальное. Дыму некуда деться, и вот он спускается, спускается ниже, висит перед вами, вы кашляете, смеетесь, несете его на себе, он обернулся у вас вокруг шеи, в нем спотыкаешься. Ничего страшного! Вот и площадь, здесь они собираются. Она должна быть невелика, но никто не принуждает знать, что она невелика, ведь очертания ее все равно теряются. Различить можно только тех, кто совсем близко. Перед вами часть мощеного пространства. Они расставили столы, одни за ними сидят, другие под ними лежат. Эти еще как-то двигаются, а вон те уже никогда не зашевелятся. Они вытащили наружу все столы, которые только нашли, образовав некий новый вид общества, где все блага общие: еда, питье, принесенные бочки, бутылки, награбленные запасы, да и тела тоже, поскольку все общее. Они сидели так тесно, что стоило одному в конце стола наклониться, как в едином движении наклонялись и все сидящие на скамье. Слышались выстрелы револьвера. В углу, словно заводной, упорно играл аккордеон. За ближайшим столом парочками сидели парни и девушки. Прогремел мощный взрыв, заполнив собой пространство: воздух тихо задрожал, и лишь потом, снизу почувствовался сильный толчок. Они только лишний раз пошатнулись, но почему бы и нет? Мы лишь плотнее прижались друг к другу и стали держаться еще крепче. Все захохотали. Палили из револьверов, ружей. Запели хором: быстрей же, быстрее, пока еще есть возможность! Равенство, братство, не правда ли? Но вот парень повернулся к девушке, земля вновь задрожала, и он обхватил ее за талию, чтобы она не упала. Он смотрел на нее, видел, что она хорошенькая. Начал с ней говорить, и вдруг выпалил:

— Будешь моей! Хочу показать им, что ты моя! Я покажу тебя им, ты ведь красивая!..

Она не верила и, отбиваясь, смеялась, но он схватил ее. Он был сильнее, он взял ее на руки. Поднялся. Встал на скамью — последний раз попытаться стать выше их всех, вместе с ней, потому что она красивая, и она — его; выше их тел, выше голов — он встал на скамью, затем на стол.

Он что-то кричал, кричал:

— Вы видите?!

Он поднялся на стол:

— А ты, — говорил он девушке, — ты будешь еще выше, чем я, — и он поднял ее на руках вверх.

И на короткий миг ее все увидели (словно все и сбывалось, как он говорил, словно все налаживалось), она была наверху, ее голова запрокинулась, повисли длинные волосы, плечи сжались…

Затем — бах! Кто-то выстрелил из ружья.

Парень и девушка рухнули вниз. И все стало так, как бывает на море, когда одна за другой идут ровные, плоские волны, не захлестывающие друг друга, — потому что мы тут все вместе, все на одной высоте, так ведь? Мы все равны. Так и надо, он не имел права. Все смеялись. Но тогда (и это было уже во второй раз) воздух опять задвигался, послышались возгласы. Где-то слышалось множество голосов, кричавших: «Оно наше!» Получалось настоящее песнопение, кричали они все время одно и то же: «Оно наше!» И еще. Воздух затрещал, глыбы, пласты воздуха, слитые воедино, принялись распадаться. Обозначилась перспектива улицы, стало ясно, что она идет под уклон. Она почти стекала. Мостовая шла все ниже и, в конце концов, добиралась до вас, часть ее словно отделилась. Стоявшие здесь смотрели, а те, что были вдали, приближались. И по-прежнему: «Оно наше! Оно наше! Оно наше!» — словно песня. В конце концов, стало понятно, о чем они. Это было золото. Они вытащили его из карманов, оно предстало всеобщему взору. Это были рожденные им крики великой радости. Но зачем оно было нужно? Ведь у нас и так все есть, можно взять что угодно, ничего покупать не надо. Но получалось, будто стоявшие здесь вернулись в прошлое или вновь ощутили прежний голод:

— Дайте нам тоже… Нет?.. Ладно! Сейчас поглядим!..

У них были винтовки, охотничьи ружья, пистолеты, браунинги, ножи. Кухонные и перочинные. Палки. А у тех, у кого ничего не было, имелись кулаки, ногти, зубы. И все потонуло в шуме, криках, стонах, столы были перевернуты…

Банки грабили. Один из трех больших банков на площади пылал синим пламенем. Величественные сооружения с колоннами, выточенными из камня и поддельного мрамора, с позолоченными решетками, своего рода крепости, — одновременно воспрещавшие и вызывавшие зависть, — все возможные средства защиты, которые могли придумать, — ничего не помогло, все было напрасно.

И толстые стены, и бронированные подземелья, и сейфы из закаленной стали, и несгораемые перекрытия.

Банки горели. Мешки вытряхивали из окон, летели акции, площадь была завалена ценными бумагами по колено.

Пролетает аэроплан.

Летит с шумом второй, едва различимый в рыжеющем небе. На всей скорости, оттуда же, откуда первый, в сторону гор, туда, где есть (еще может быть) прохлада, свежий воздух, еда, защита…

Один. Второй. Третий. Целое подразделение, летящее прочь.

Но что это изменит? Пусть один край переходит в другой, пространства сменяют друг друга. Сшейте эту равнину с соседней. Сшейте вместе моря, а к сшитым морям пришейте то, что найдете на берегу противоположном, в конце концов все окажется там, где было в начале.