Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд
У кого есть способность передвигаться, возвращаются. Все возвращаются. В конце концов понимаешь, что все круглое. Земля круглая.
Все — узники. Узники круга. Тленности, замкнутого круга.
19
Я приветствую вас! Приветствую, прибрежные края Роны — мои края — пусть вы лишь полотно, расписанное перед приходом небытия, словно занавес в театре, где играют, а потом сворачивают его как свиток.
Вы были неправдой, видением — так тем более вы — мои! И — пока вы здесь!
Вы начинаете уже клониться, вы начинаете опадать, словно паруса, когда нет ветра. Что ж, я еще раз взгляну, полюбуюсь вами, — смотря пристальнее, рассматривая, любуясь все больше, — зная, что больше вас не увижу, не смогу вас любить и дальше.
Ведь вы еще здесь, ведь вас скоро не будет… О, живописные виды, пейзажи, цветные пространства, простертые перед нами, и вот эта краска трескается…
Краска зеленая, голубая, белая, серая. Роспись из трав, вод, скал. О, долина! О, берега, вы то шире, то у́же! Каменистые берега и воды меж ними, я последую вдоль них в мыслях, я продолжу их мысленно, еще раз нарисую в уме.
Приветствую! Вновь приветствую вас, прежде всего — реальные, существующие! И приветствую те, что все еще представляю, словно гончар, лепящий вазу, который вначале придумал ее и только потом принялся воплощать замысел из глины, выпуская его изнутри, ведя его по рукам к пальцам.
Вы еще здесь, вы — мои, я держу вас перед собой в этом течении — останавливаю вас, удерживаю.
О, вы, нарисованные края! Скоро вы будете стерты, и я поспешно пытаюсь изобразить вас снова.
По воде плыл корабль, он перестанет плыть, — нет, — он поплывет опять, я заставлю его плыть. Другим движением заставлю качаться ветвь фиги. Я владычествую над звуком, над словом, над цветом. Над линиями, над плоскостями. Я расставляю по местам, повелеваю подняться, держаться прямо, действовать, прекратить действовать, согласно моим желаниям.
Вещи, предметы, прочь, я достаточно на вас глядел, теперь не я заключен в вас, но вы заключены во мне, настала моя очередь.
Вначале вы учили меня, теперь я учу вас.
Озеро Роны, ты учило меня, и сколь долго, я знаю! Еще в ту пору, когда я был маленьким, ты учило меня, ты приходило ко мне тогда, когда я еще не умел слышать, я видел тебя, еще не умея видеть, озеро Роны, ты приходило, днем и ночью отмеряя такты, являя мне интонации, звучания, повторы, возвращения, длинноты, протяженности, отмеривая такты волнами: три и три, снова три и еще три, всего двенадцать, а потом тишина, а потом все снова.
Ты учило меня повторению ритма, теперь я сам могу учить этому.
Приветствую же тебя! Спеша, поскольку ты уходишь, уходит все, ничто не может и не должно длиться вечно, приветствую в последний раз!
Огненные клинки, дождевые капли, кипящее масло, сковорода!
Зеркало, схожее с тем, что стоит в спальне у юной девы, в тот день, когда у нее на душе так светло…
20
Получилось так, что на него с самого начала не обратили внимания. Заметили лишь его заплечную корзину и то, что он в ней нес. Никто не понял, что это. Долгое время виднелась лишь передвигающаяся, скользящая над изгородями белая колонна, но вот показался и человек.
Он остановился, впереди простерся окрестный вид, и принялся оглядываться по сторонам, так и не сняв корзины, оставив ее за спиной, она была легкой.
Это был старый корзинщик с плетенками.
Конструкция из плетеных прутьев напоминала легкий дымок, курящийся над полями, когда припекает, ниже виднелась синяя рубаха, серые штаны, очертания старика.
Он скрестил руки, потом поднял правую и, сняв шляпу, уперся рукою в бок. Поднял левую, взялся за бороду. В глазах появилась улыбка.
Говорят, мужчинам это не очень идет, стало быть, не очень идет и мне, ну так и что с того?!
Левой рукой он обхватил бороду, в правой держал шляпу. Стоял, не двигаясь. Вновь оглядел дома, настил для танцев, большие ореховые деревья.
Еще там были вишни и сливы, под платанами стояли столы, выкрашенные в зеленый. Было много плодородной и немного бесплодной почвы. Еще дальше стоял дубовый лес, а еще дальше простиралось небо, В небе обозначилось какое-то движение, словно белый потолок стал еще белее, пока старик одной рукой держал шляпу, а другой сжимал бороду.
По-прежнему — ничего иного. Лишь скользит взгляд поверх бороды. Затем вновь белая колонна зашевелилась.
Неизвестно, что это было такое. Белое, оно блестело и проглядывало насквозь. Внизу все было черным, а вверху словно поднимался пар. Это было что-то очень большое, прозрачное. Неизвестно, что это было такое, оно могло бы вызвать удивление, но разве кто-то еще мог удивляться?
Кажется, нет. Старик с корзиной шел дальше, никто им не занимался. Он был возле харчевни с амбаром, конюшнями, ригами, настилом для танцев, зелеными столами, однако никого нигде не было, ни в окнах, ни под деревьями, нигде вблизи этих четырех или пяти криво стоящих зданий с подлатанными крышами, с выложенными черепицей буквами, рисунками, лилией — только стены, только крыши.
Слышишь, как кудахчут куры, как хрюкают свиньи?
Слышишь, как молотят в риге, как точат косы? А он подходит все ближе, все приближается, идет мимо кустов, подходит к столу, ставит на стол корзину, расправляет плечи…
И снова смотрит. Он поворачивается к северу, где возвышается обсаженная виноградом гора. Поворачивается к востоку, где растут леса. Вот повернулся к югу, где в овраге течет Большая вода. Повернулся к западу откуда пришел. Никого на дороге, в овраге, на лугах, в стороне, где растут виноградники.
Он по-прежнему один. Один был в начале, один в конце. Он перешел реку, пошел по дороге, километровые столбы прилежно отмеряли расстояние, вокруг была красная саранча, что взлетая становится синей, он сошел с дороги и направился по тропинке, пошел за изгородями, неся на плечах корзину, и казалось, что это останки, выбеленные солнцем козлиные остовы. Остановился. Вокруг — ничего, никого.
Вот он сел в большой круглой тени, испещренной просветами, словно губка. Ветвистый платан, словно снявшая платье дама: отчего-то немного стыдно. Старик трясет спутанной бородой, скрывающей почти все лицо, видны только глаза.
Что бы ни приключилось, пойду до конца.
Он позвал, просто, чтобы посмотреть, что будет. Зная, что никто не придет, застучал по столу. Так стучат, когда собираются выпить стаканчик, и подходит официантка. В доме и вокруг дома все оставалось недвижно. Лишь срываются с ветвей стайки воробьев, ищущих под столом крошки, но крошек нет. Он идет взглянуть в окна кухни, кухня заброшена. Никто даже не убрал посуду; кастрюли, тарелки, чугунки повсюду, вплоть до подоконника. Вот так. И никого. И он догадывается почему.
— Ну, что ж! Все равно, пойдем до конца!
Так он себе говорит.
— Все хорошо. Хоть все и плохо. Красиво или уродливо — неважно… Это все без разницы.
Надо идти до последней минуты, до самого конца, насколько хватит сил, пока остается в груди хоть глоток воздуха, хоть один вздох, ведь не так много сил требуется (может, поэтому их и не много).
Так он говорит себе, хотя никто его и не слышит. К тому же, огромная борода скрывает всякое движение губ…
21
Подняв кнут, человек закричал, животные уже очень устали. Его крик и щелчок кнута разнеслись по дубовому лесу. Нужно идти к воде, к озеру, нужно загнать туда скот.
Крик, звук кнута, надо заставить животных спуститься по склону узкой тропинкой, затем по ней же подняться.
По обжигающему песку и галечнику, средь зарослей донника и обозленных мух, меж корней, выступающих наружу из трещин в земле и висящих, как бороды, с постоянной угрозой, что земля обвалится, — человек с восемью животными — в колодцах воды нет, в фонтане нет, в ручье нет.
— Пошла! Пошла!..
Большая бурая отказывается идти. Белая постоянно тянет розовую морду то вверх, то вниз. Ноги, похожие на плохо вбитые колья, дрожат. Поверхность воды гладкая, крути расходятся лишь от опущенных вниз морд, все шире и шире. И вот одна тянет воду, будто веревку, она пьет, пьет, видно, как вода льется по горлу.
