Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд
Небо там красного цвета, иного красного цвета.
В пожарный колокол не звонили. Я прислушиваюсь, но везде тишина.
Слышно только, как кто-то колотит в ставни магазина, кричит. Это башмачник Перёле.
Он, верно, пьян, как обычно. И, как обычно, явился взять что-нибудь на ужин, он сам готовит, у него нет жены. Но магазин закрыт. Он рассержен, он зовет, кричит, кричит все громче.
Но никто не отвечает, никто не открывает. Перёле все кричит. Всполохи на небе, должно быть, росли: тополя все были расцвечены, казалось, они шатаются, будто задул ветер. И никого. Все укрылись по домам. Сидят на кухнях. Я смотрю: среди деревьев видно несколько окон, их очертания не такие, как прежде, линии не такие четкие, не такие ясные, контуры расплывчаты, они то тут, то там мерцают, моргают, словно глаза сонного человека. Электричества больше нет. Люди жмутся на кухнях вокруг свечи, с которой не снят нагар, или керосиновой лампы, от нее неприятно пахнет, давно не зажигали. Они едва видят друг друга. Ищут друг друга глазами, хотя это не помогает. Уверенности в их груди поубавилось, им не хватает воздуха. Женщина говорит мужу:
— Сходи посмотри, хорошо ли заперто.
Он проверил, вернулся:
— Заперто, но если завтра снова никуда не пойдем… Женщина открывает шкаф:
— Осталось еще немного вареного мяса.
Она показывает тарелку с куском говядины. Есть сахар, лапша для супа, но молока на завтрак… Если молочник не придет…
— Надо делать, как остальные! Пора брать ружье!
А в другом доме отец вдвоем с ребенком.
Жена в отъезде, няня ушла. Он сам готовит, сам обо всем заботится. Ведя хозяйство, он должен о многом помнить. Он приготовил для малыша ванну, искупал. И малыш смеется, хлопает в ладоши, говорит:
— Папа, почему пушки стреляют?
Но прежде, чем получит ответ, задает новый вопрос.
Немного легкого супа, кусочек поджаренного хлеба, повидло. У него голые ножки, он в сандалиях, платьице без рукавов, его усадили за стол, рядом посадили плюшевого мишку.
Надо подумать обо всем, что больше не имеет смысла, для него оно еще что-то да значит. Он не может видеть подобных различий. Вокруг него все просто, все истинно, он невинен. Но что делать мне?
Настала ночь. Ребенок еще долго играл у зажженной свечи. Потом заснул. Внезапно, как каждый вечер. Он живет своей жизнью. Продолжает идти своей дорожкой, не спрашивая, куда та приведет.
Он идет туда, куда ему хочется, трет глазки, головка начинает клониться. Он примет все, что случится, — вот что прекрасно, — а я?
Кроватка выкрашена в белый цвет, на ночном столике фарфоровая лампадка.
Кретоновые занавески в складках висели так же, как и пологи великой тишины, тяжелого, удушающего воздуха, пытавшегося пробраться внутрь.
Отец положил малыша в кроватку, но тот сразу проснулся. Сон к детям то приходит, то уходит, то возвращается. И вот он снова только и думает о том, чтобы поиграть. Он волен во всем! Он дружит с самим собой и со всем, что его окружает, в постоянном со всем согласии, что б ни случилось, поскольку ничего не знает, не защищается, может лишь все принимать, так он устроен, без намека на ложь. И что же, что же, Господи?! Значит, он лучше меня. И это не он нуждается во мне, а я в нем!
И отец, не в силах сдержаться, подходит к кровати, встает на колени, складывает руки над одеялом…
— Папа, ты хочешь за меня помолиться?
17
В гостинице они наскоро достали весь запас свечей, которых, к счастью, было несколько ящиков. Сами расставили их, большая часть служащих уже исчезла. Обмотали свечи проволокой, сделав что-то наподобие новогодних гирлянд, разместили их в люстрах и настенных светильниках. Другие свечи воткнули в горлышки пустых бутылок, расставленных по столам. Женщины принарядились. Еще раз сели возле зеркал, взяв пудру, румяна, карандаши. Еще раз принялись переделывать себя, пытаясь стать не такими, какими были, а такими, какими хотели быть. Сравнивая что видели в зеркале с образом, который лелеяли внутри. Видя, что руки белы, но белы недостаточно, что щеки розовы, но розовы недостаточно. Видя, что губы тронуты алым, но их надо подкрасить. Затем они вышли. С оголенными руками, с подобранными волосами, демонстрируя спину, шею, еще раз одаривая всех своими красотами и обещаниями. Заиграла музыка. Музыкантов было пятеро. Все свечи горели. Возникло движение, стал различим ритм, и люди начали уступать. Блеснула чья-то эгретка, пропала, появилась вновь, головка склонена набок. Кончик цветного пера вновь обретает настоящий оттенок, скользнув по плечу туда, где тень, тень меж плеч, она то уже, то шире. Еще одна тень скользит вдоль руки, прячется в эту руку, скрывается. А с виду — шаг вперед, шаг назад, снова вперед, тела остаются неподвижны, только ноги раскачиваются. Давайте же! Темнокожий изо всех сил принялся бить в барабаны. Движения: ногу выставляют вперед, руку надо поднять так, чтобы локоть оказался на высоте плеча, плечо к плечу, локоть к локтю, губы к губам.
Почему бы и нет? Скрипки припустили вовсю. Давайте! Раньше это было запрещено, а теперь нет. Давайте! В такой одежде ведь неудобно. Зачем она нужна, только мешает. Ритм слышится все отчетливей. Давайте! Темнокожий смеется, показывая большие белые зубы. Давайте! Давайте! Давайте! Настолько, насколько это возможно, и до самого конца. Погасла свеча. Остались стоять только двое, они медленно, медленно клонятся, — погасла еще свеча, — они клонятся, наклоняются, остальные уже лежат на ковре.
18
Безграничная сеть брошенной железной дороги отсвечивала белым, словно наполненные водой колеи, где отражается небо, затем свет погас, и опять загорелся — красный. Торговый склад неподалеку тихо горел ночь напролет. Взрывались паровозы, вверх взметался столб искр, опадал. Полночь, два часа, три, — теперь считают не дни, а часы, — вот прошел еще один, а огонь тихо, тайком пробирается вглубь горы из угля.
Был еще пожар, горело внизу, в глубине красной пещеры, пламя продвигалось вперед понемногу, бросками, как подрывник. День едва брезжил, столько везде было дыма. Прокукарекал петух, на деревьях началась птичья перекличка, птицы показывались из своих потайных мест и сразу скрывались обратно. Пахло углем и паленой кожей. Час, когда механик в темно-синей рубашке и черной соломенной шляпе выходил из дома на работу, неся в руках корзинку с едой, но прежде, стоя возле решетки из проволоки, кормил кроликов травой и морковью, теперь — никакого механика. Час, когда ставни стучали, будто хлопая рассвету, — этим утром не хлопали. В аллее под сенью деревьев — площадка для игры в кегли, старичок, который постоянно их собирал, в последний раз (когда это было?) — не собрал кегли. Бутылка на столе опрокинулась, ее так и оставили вытекать по капле, лужа на дорожке еще не высохла. Старичок сидит здесь же. Там, где обычно ставят кегли, есть небольшой холм, чтобы они не слишком далеко разлетались, возле него и сидит старик, руки на коленках, голова свесилась, седая борода спутана. Лицо скрыто шляпой. Он не шевелится, не поднимает головы, не двигает ни руками, ни ногами, которых тоже почти не видно. И все, из оставшихся — только двое подальше: один лежит на животе, простерши руки, на голове сбоку кровавая рана; другой по-прежнему сидит за столом, упершись лбом в сложенные на столешнице руки. Это кафе, в котором, должно быть, все пили, потом началась драка, а позже никого не осталось, кроме тех, что уже не могли уйти. Пивная стоит с распахнутыми с двух концов дверями, за одной виднеется сад, за другой — дорога. Среди опрокинутых столов бродит, что-то выискивая, котенок. Рядом с зеркалом в черной раме с потрескавшейся позолотой висит на боку хромолитография с сидящим на бочке Вакхом — реклама торговца вином. Уцелели лишь часы с маятником, которые так и висят на месте. Каждый час они дважды звонят в глубине механической усыпальницы, звук рождается трудно, словно кашель, который называют «влажным». Часы с маятником пробили шесть, они пробили шесть во второй раз. Ничего более, вдали тоже, правда, особо далеко и не взглянешь. Словно смотришь через закопченное стекло. Деревья по форме напоминают глыбы туфа, и по цвету они тоже напоминают туф. Трава вытоптана, словно здесь была ярмарка. Дороги, тропинки никуда более не ведут, полощутся, словно ленты в воздухе, концы их висят в пустоте. Надо долго идти в сторону города, к развилке возле металлургического завода. Там баррикада из сваленных в кучу железных брусьев и балок. Рабочие вынесли все, что нашли в цехах, а сами укрылись сзади. Вероятно, они были вооружены, их атаковала кавалерия. Перед баррикадой — трупы лошадей ногами кверху, с животами, раздувшимися, словно зрелая тыква. Повсюду — предметы экипировки, мушкетоны, шлемы. Все написано перед вами, словно чернила расцветили страницу словами и предложениями. Под деревьями за садовой изгородью что-то зашевелилось. Это несколько оставшихся без хозяина лошадей, которых поманила сюда трава. И вот снова что-то движется. На сей раз женщина, она шла к дороге, толкая перед собой плетенную ивовую коляску с вощеным полотняным верхом, в которой было несколько малышей. Вероятно, они болели. Она шла быстро, как только могла, склонившись над ними…
