Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд

— Эй!

Он поднял руку.

— Эй, там, слышите?

И вот один из бригады распрямляется. Тот, кто пришел, снова:

— Бросайте ваши инструменты!.. Говорят вам, всему конец!..

Они оперлись о рукоятки мотыг и кирок. Вдруг вам приходит идея, вначале ее нужно увязать с мыслями, что у вас уже были, происходит это неловко, словно толстыми пальцами пытаешься ухватить тонкую нить. Надо сделать узелок, завязать первый узелок, но вот уже получается. И тот, что пришел, как раз и говорит:

— Вначале надо пойти выпить!

Он поднимает руку и машет тем, которые, должно быть, еще ничего не поняли, чтобы подходили. Они все повернули головы в его сторону. И все вместе, ничего не говоря, подумали: «Да мы охотно, но кто заплатит?» И человек, словно услышав их:

— Никто ни за что больше не платит! Вся выпивка задарма. Это ничего больше не стоит…

Они задвигались. Среди белого дня, в тумане, в дымке, в пресном пару, похожем на тот, что поднимается в воздух, когда моют посуду, они вытянули шеи, зашевелили плечами. Они пошли один за другим, миновав каменный мост с аркой, меж клонящихся, увядающих ясеней, серой ольхи, зарослей желтеющей таволги все было сухо, и каждый будто кусками обрушивал вокруг себя массы тяжелого воздуха, словно комья земли. В нескольких шагах, вверху насыпи, за обрезанными каштанами скрывалось кафе. Внезапно все увидели висящую в дверном проеме занавеску. Она нисколько им не мешала, они ее приподняли. То, что мешало, было не снаружи, а внутри нас. И оно исчезало. Мы не осмеливались, не знали, куда направиться. Не занавеска мешала нам войти, — это всего лишь кусок хлопковой ткани, ничего не весящий, если взять его в руку, отводя в сторону, — и не рука, отодвигавшая занавеску, — а то, что приказывало руке, — вот, что мешало. К счастью, появился кто-то еще, он вошел первым, за ним вошли остальные. Они увидели никем не занятые, словно поджидавшие именно их столики, со стороны деревни послышался шум, а человек уже ударял кулаком по столу, говоря хозяину:

— Лучшее из того, что у тебя есть и что ты в силах дотащить!

Казалось, хозяин тоже почувствовал разницу меж тем, как все было раньше, и тем, как стало теперь, он побледнел.

Он остановился возле двери в кухню, откуда только что вышел, даже не подумав закрыть ее за собою.

— Принеси выпить, слышишь?! Выпить и закусить…

И тот стал считать:

— На тринадцать персон.

Хозяин кивнул.

Он кивнул, они занимали места, придвигая табуретки, располагаясь бок о бок, их уже охватывало веселье.

Вновь появился хозяин. Видно было, что он делает над собой усилие, он весь напрягся, насильно подавляя страх, проговорил:

— Два франка литр.

Они все засмеялись.

— Отлично! Принеси-ка еще поесть!

Они кричали все вместе, а хозяин говорил:

— Деньги вперед!

— Да? Не хочешь? Ну ладно!

Двое или трое поднялись с мест.

Началась неразбериха. Вина, поскольку оно больше ничего не стоило, никто не щадил. Вставая, они опрокинули одну из бутылок. Двенадцать или тринадцать человек принялись кричать, поднимая в сумраке руки. Голые руки, похожие на поленья, большие, как головы. На спинах заиграли бугристые мускулы, похожие на завязанные узлами веревки. Ручьями тек пот. Они утирали его руками. Упала табуретка. Летавшие вокруг рои мух, спасаясь, поднялись к потолку. С кухни доносится грохот, там уже рыскают по шкафам. Все, что в шкафах, наше. Все наше. А поскольку хозяин все еще ерепенится, набросились и на него. Теперь и стол повалился на пол.

— Держите его! Да! Вот так!

Потом они завопили:

— Свяжем его!

Другие спустились в подвал. Они не мешкали. Все наше, нам все дозволено. Там была бочка. Может, лучше поднять ее наверх, нежели каждый раз таскаться сюда?! Нечего нам ходить за вином, пусть оно идет к нам! Раз теперь все иначе! Раз теперь все дозволено! И они втроем уже поднимали бочку по узкой и скользкой лестнице с шатающимися ступеньками, зато — как странно — мы сами вдруг стали крепкими, сильными! Мы чувствуем такую мощь, такую легкость внутри!

Полетели стекла. На кухне повалилось что-то тяжелое. Там, где было заперто на ключ, дверцы выламывали. Для быстроты взялись за тесак. Вот так! Это ведь тоже удовольствие — разрушать ради разрушения. Даже без того, чтобы выпить, ведь опьянение бывает разным. Они закатили бочку на стол, открыли кран, но вино лилось слишком медленно, они вышибли крышку и стали черпать. Существуют и другие радости помимо питья.

И работа есть краше, нежели просто что-либо делать, работа лучшего сорта — громить то, что уже сделано. Усталость их улетучилась.

Висевшие на стенах картины, посудный шкаф со стаканами, ряды графинов, бутылки с ликером, пивной кран, окна, стулья, скамьи. Этажом выше кричала женщина, к ней побежало несколько человек, она закричала сильнее, теперь уже не кричит. Лежавший в углу связанным хозяин, неизвестно, каким образом, освободился от пут и набросился на тех, что стояли ближе всего, и тогда те узнали, что еще большее удовольствие можно испытать при виде пролившейся крови.

Внезапно человек их окликнул:

— Нас там ждут, пошли!

Там — это поближе к городу, где виднелся столб дыма.

— Идем!

Перестав рушить все, что могло упасть, наспех свалив в углу столы и стулья, облив все это керосином…

Воздух был тяжек. Они пошатывались. Что ж, ничего страшного, они растянутся цепочкой, обопрутся один о другого. Они взяли с кровати красное покрывало и привязали к жерди. Понесем его впереди, оно будет о нас возвещать. Пока огонь в кафе разгорался, двинулись в сторону города. Оглянувшись, они увидели, что из окна показалось пламя, они принялись петь, каждый завел свою песню, но все равно, они пели все вместе, вот что важно, вот что прекрасно; они принялись петь, они поддерживали друг друга, помогали друг другу, подталкивали идущих впереди, их было много и они были единым целым, — вот что важно, вот что прекрасно: их было много, все они были одним существом.

16

Сегодня во второй половине дня слышались пулеметные выстрелы.

Здесь, на берегу озера, где я живу, ничего не происходило, разве что весь вечер напрасно крутились телефонные диски. Задолго до темноты все двери были закрыты, заперты на замки и засовы. Все дороги, улицы и даже внутренние дворики опустели. Семь часов. На западе над высокой стеной меж бузиной и сливой виднеется небо; ничего необычного, за исключением невероятного марева, такого густого, что со временем оно стало напоминать поле колосящейся, вызревающей пшеницы (сорта, что мы называем красной). Я поднялся в мансарду. Оттуда, сверху, увидел на оцинкованной крыше прачек — соседок, которые, как всегда, развешивали белье, с двух сторон цепляя белые или цветные вещи к проволоке. Три красивых девушки. Они поднимали оголенные руки. Напрасно курился над крышей пар, напрасно жар кровли искажал очертания ног, корсажей, а белое белье напоминало кипящее молоко — девушки смеялись, болтали. Я взглянул вдаль. Там тоже все было спокойно. Изгиб реки, выступающий берег, тополя. Там тоже люди жили спокойно. В подвалах, амбарах, ригах была еда, они вновь и вновь подбадривали себя и друг друга и стремились сберечь, что имели. Я представляю себе братьев Паншо, которые ближе к вечеру опять отправились удить рыбу, теперь им пора возвращаться. На кухнях готовят суп, вот жена пошла в сад нарвать зелени, к фонтану — набрать воды, к бочонку с маслом или жиром, который натопила из куска нутряного свиного сала, к ящику с картошкой. Дальше, в красивом жарком тумане, кузнец кует железо, а плотник толкает рубанок, вокруг вьются ароматы табака и смолы. А я, смотря в пространство, — прекрасное, безграничное, впалое, будто чрево сидящей женщины, — не знаю что делать. Правда ли это? Возможно ли это? День заканчивается, свет слабеет, уходит, на западе появляется отвратный зеленоватый оттенок, отсвечивающий и внизу, среди деревьев, меж цинний в саду.

Красный цвет остался лишь на севере.