Жюльен Грин - Полночь
Старуха снова заговорила:
— Вы хорошо пообедали?
— Пообедала? — переспросила Элизабет.
— Да, — ответила мать господина Эдма. — Хорошо ли вы пообедали? И хорошо ли вы понимаете по-французски?
— Я съела суп, — сухо сказала Элизабет.
— Ну вот, значит, вы пообедали, — таким же тоном заключила мать господина Эдма.
В этот миг открылась дверь и вернулся господин Аньель, неся на подносе два графина и три стакана; все это он тотчас выставил на стол. Почтительно налил немного воды в стакан старой женщины и сел, как будто обед продолжался. Мать господина Эдма опустила в свой стакан какую-то таблетку и зло смотрела на нее, пока она не растворилась полностью, потом решительным движением опрокинула содержимое стакана в глотку. Покривив губы, два раза вздрогнула и бросила яростный взгляд на господина Аньеля и Элизабет.
— Ну, что вы на меня смотрите? — спросила она. — Пейте же!
Господин Аньель обернулся к своей соседке и тихо спросил:
— Вы пьете сырую воду или кипяченую?
— Ни ту, ни другую, — сердито буркнула Элизабет.
Ее ответ заставил старуху улыбнуться, иного она и не ожидала. Облокотившись на стол, она наклонилась в сторону господина Аньеля и завела с ним разговор, нить которого девушка почти сразу потеряла: речь шла о каком-то запутанном деле, в котором были замешаны трое незнакомых ей людей.
— Воспротивиться этому могу только я, — то и дело повторяла мать господина Эдма. И под конец бесцеремонно добавила: — А вы, Аньель, не в счет.
Тот безропотно согласился.
— Там, наверху… — сказала старуха немного погодя и кивнула на потолок. — Но вы понимаете, что я хочу сказать.
И она состроила гримасу, которая сказала господину Аньелю больше, чем длинная речь.
— Впрочем, — присовокупила она, хлопнув ладонью по столу, — то, что нельзя построить, Аньель, надо ломать.
Господин Аньель был такого же мнения.
— То, что нельзя построить… — повторила, подмигнув, госпожа Эдм. — Вот и прекрасно!
И снова хлопнула ладонью по столу. Наступила тишина. Господин Аньель поднял голову и принялся разглядывать свой стакан с водой. Элизабет зевнула.
— Вечно одно и то же! — вскричала старуха, вдруг разозлившись не на шутку. — Она должна была уехать через неделю, а ведь торчит здесь с июля месяца. Да она толком и слова не может сказать! Как заведет свою тарабарщину…
Эта фраза секунды две висела в воздухе, затем ее завершили несколько слов, сказанных тихо, но энергично:
— …так бы и шлепнула ее прикладом ружья пониже поясницы!
Элизабет, глаза которой закрывались сами собой, невольно вздрогнула, заслышав эти слова, и посмотрела сначала на старуху, потом — на господина Аньеля. Последний тотчас забормотал что-то невнятное, тщетно пытаясь придать разговору более непринужденный характер.
— Да, это верно, — сказал он наконец, — вы совершенно правы: это тарабарщина. Мадемуазель Эва изъясняется на нашем языке… не совсем правильно.
Он отпил глоток воды, и щеки его под коротко остриженной бородкой порозовели.
— Аньель, — сказала госпожа Эдм чуточку помягче, — сегодня вы глупей, чем обычно. Что с вами? Проводите-ка девочку в ее комнату, пока она не заснула на стуле, а потом возвращайтесь сюда, и мы поговорим. Пока что дайте мне книгу приходов и расходов.
Господин Аньель вытащил из кармана небольшую книжечку в дерматиновом переплете и протянул ее старухе.
— Ну, ступайте, — сказала та. — Постойте. Напомните мне, как зовут эту малышку.
— Элизабет.
— Это слишком длинно. Не годится. Элизабет, — продолжала она, обращаясь к девушке, которая уже встала из-за стола, — я буду звать вас Лизой. И нечего так на меня смотреть. Я предчувствую, я просто уверена, что мы безумно полюбим друг друга, — процедила она сквозь зубы.
Девушка быстро пошла к двери.
IVГосподин Аньель догнал ее на лестнице.
— Надеюсь, вы извините моего кузена Бернара за то, что он не вышел поприветствовать вас, — пробормотал он, склоняясь к девушке. — Он не совсем здоров, небольшое недомогание…
— Да, конечно, — сказала Элизабет, зевая. — А что же остальные?
— Остальные, дитя мое?
— Ну да. Где же ваша кузина… Бертранда?
— Моя кузина Бертранда? Да вы ее только что видели. Это мать господина Эдма. Сводная сестра моего деда, видите ли, вышла замуж за сына госпожи Бодишон, урожденной Бутгурд. А Бутгурды связаны с родом господина Эдма в результате женитьбы сира Бутгурда (это было давным-давно), который чеканил монету в своих владениях недалеко отсюда, на некоей иностранке, имени которой я вам не назову, так как по известным причинам (о них расскажу как-нибудь в другой раз) мы, обитатели Фонфруада, предпочитаем не говорить о ней, особенно в присутствии госпожи Эдм, чтобы не гневить ее понапрасну. Вы слышали, как я за обедом упомянул мадемуазель Эву? Так вот она происходит по прямой линии от этой самой иностранки, она и сама иностранка. Что до матери господина Эдма, то я с полным основанием считаю ее своей кузиной, но при ней лучше не упоминать об этом родстве.
— Потому что ее это, конечно, раздражает?
— Она не признает родства по боковой ветви, — печально ответил господин Аньель. Но на моей стороне и гражданское, и церковное право. Права у меня не ахти какие, — продолжал он, немного оживляясь. — Но если бы мне очень захотелось, я мог бы называть ее кузиной Бернардой, а ее сына…
— Кузеном Эдмом.
Он испуганно прикрыл рот ладонью.
— Я не то хотел сказать, — пояснил он, понизив голос. — Я никогда бы не осмелился, дитя мое, назвать господина Эдма кузеном. Я только хотел сказать, что господин Эдм, несомненно, согласился бы со мной на этот счет, если бы об этом пошла речь. Его доброта не знает границ! Скоро я покажу вам дверь его комнаты, а вы постараетесь не шуметь, хорошо?
Тут он запыхался и поднес руку к сердцу. На площадке третьего этажа они остановились. Склонившись над перилами, Элизабет глянула в темную пропасть. Висевшая в прихожей лампа слабо освещала широкий черный колодец, образованный винтовой лестницей, которая извивалась, точно выползающая из бездны змея. И вдруг Элизабет невольно ухватила господина Аньеля за руку — ее охватило волнение, которое она и не пыталась скрыть. На фоне белых стен, источавших слабый свет, словно снег глубокой ночью, она увидела неподвижные фигуры огромных птиц, стоявших рядом на подставках, так что они касались друг друга распростертыми крыльями.
— Моя комната рядом с вашей? — тихонько спросила девушка.
Он отрицательно покачал головой и, пройдя вперед, бесшумно завернул в длинный коридор; Элизабет заметила, что он по-прежнему в калошах. Когда они проходили мимо электрической лампы, привинченной к потолку, господин Аньель поднял руку и прикоснулся к ней.
— Это ваш источник света, — прошептал он.
Элизабет ничего не поняла, но вопросов задавать не стала. Вот уже несколько минут она боролась с подступавшим к ней со всех сторон страхом и искала ответа на вопрос, как бы ей подольше удержать при себе господина Аньеля. Здесь он казался ей великаном. Его седеющая голова тонула в полумраке, девушка видела только долговязую фигуру в траурных одеждах; господин Аньель держался прямо, не наклоняясь ни вправо, ни влево, шел неслышным размеренным шагом. Всякий раз как они проходили мимо какой-нибудь двери, Элизабет ожидала, что он остановится, но в то же время, по необъяснимому противоречию, желала, чтобы он шел дальше, была готова шагать за ним по коридору всю ночь. Вдруг он обернулся к ней, переломился пополам и, приложив к губам палец, бородой пощекотал ее ухо.
— Сейчас мы пройдем мимо двери господина Эдма, — прошептал он так тихо, что девушка едва расслышала его слова.
И действительно, продолжая путь, они прошли мимо двери, не представлявшей собой ничего особенного, только перед ней, загораживая проход, стояли огромные ботинки из тех, что застегиваются на пуговицы. Немного дальше коридор делал поворот и почти сразу упирался в другую дверь, перед которой провожатый Элизабет остановился.
— В ту минуту, когда я должен пожелать вам доброй ночи… — начал он вполголоса.
Девушка поняла, что сейчас господин Аньель будет держать речь, и прислонилась к стене.
— …ибо мы пришли и вы стоите у порога вашей комнаты, так вот, прежде чем пожелать вам доброй ночи, я хотел бы просить вас о милости, дитя мое, и даже не об одной.
Элизабет подумала, что этот человек, обезглавленная темнотой фигура, хочет ее обнять, и она из боязни остаться одной, конечно, согласилась бы на это, однако желания господина Аньеля оказались куда более скромными.
— Я хотел бы, — продолжал он, — чтобы вы позволили мне называть вас Элизабет, когда мы будем наедине. А в присутствии матери господина Эдма я буду называть вас… да никак не буду называть.
