Жюльен Грин - Полночь
Теперь не оставалось ничего другого, как ждать, и девушка приняла именно такое решение, потому что силы ее были на исходе. Погрузившись в кресло, обтянутое фиолетовым шелком, она полным ненависти взглядом посмотрела на раскрытый зонтик, сожалея, что он не покорежился от жара. Как-то незаметно для себя закрыла глаза и уснула.
Когда Элизабет проснулась, она увидела господина Аньеля, который стоял перед ней и трогал ее за плечо. С крайне смущенным видом он негромко бормотал какие-то слова, смысл которых она поначалу не могла уловить и потому посмотрела на него удивленным взглядом; но, когда сонная пелена спала с ее глаз и окружающий мир принял свои обычные очертания, девушка уже спокойнее стала смотреть на склонившуюся над ее креслом фигуру, одетую в черное, точно похоронный агент. Резким сердитым движением сбросила с плеча руку господина Аньеля.
— Зачем меня заперли? — спросила она.
— Сейчас объясню, — заторопился господин Аньель. — По чистой рассеянности с моей стороны. Дело в том, что мы, как правило, запираем эту дверь на ключ, чтобы она не хлопала — язычок замка испорчен и совсем ее не держит.
— А ту, другую? — указала Элизабет на маленькую дверь, выходившую в прихожую.
— И эту по той же причине. У нее также язычок не работает, я забыл сказать вам об этом…
Она встала.
— Только что кто-то подходил к двери. Какая-то женщина. И она, конечно, не смогла войти, но долго трясла дверную ручку…
Разведя руки в стороны, он посмотрел ей в глаза.
— Да? — спросил он.
— Вот именно. Кто это был?
— Я не знаю.
Господин Аньель наклонился, поднял зонтик и начал его сворачивать, стараясь не делать лишних складок, из-за чего эта операция затянулась. Элизабет наблюдала за ним недобрым взглядом. Через некоторое время спросила:
— Это была та самая женщина, которая вышла из библиотеки, как только мы вошли?
Он поднял голову, без сомнения удивленный тоном, каким был задан этот вопрос, ибо замер, держа зонтик в руках, и слегка приоткрыл рот.
— Женщина, которая вышла… — повторил он наконец. — Не знаю.
Под пристальным взглядом молодой девушки он смущенно отвернулся и с ужасающей медлительностью продолжал складывать зонтик. Элизабет не без труда сдержалась и не сказала ему, что он лжет. Свет лампы под красным абажуром отбрасывал на стену смешную тень: покатый лоб, сходящий на нет подбородок и редкая курчавая козлиная бородка — весь его облик выражал слабость и безволие.
— В Фонфруаде, — сказал он, — мы редко спрашиваем друг о друге. Через полчаса пойдем обедать. На вашем месте я бы не стал говорить за столом о той особе, которая хотела войти сюда.
Элизабет зашла в темный угол, где он не мог ее видеть, и раздраженно пожала плечами.
— Почему? — нехотя спросила она наконец, ибо догадывалась, что ее собеседник ждал этого вопроса.
Господин Аньель бросил взгляд в темный угол, где укрылась девушка, но разглядеть ее не смог.
— Это может не понравиться господину Эдму, — сказал он наконец вполголоса.
— Господин Эдму! — повторила она, ее уже раздражало это имя.
Элизабет показалось, что она увидела какой-то блеск в глазах господина Аньеля, но тот сразу же опустил голову и сосредоточил все свое внимание на резинке с пуговицей на конце, на которую застегивался зонтик. Еще раз пригладил складки ладонью и сунул зонтик под мышку.
— Даже по тому, как человек складывает зонтик, можно судить о его склонности к порядку, — назидательно произнес он.
— Неплохо было бы высечь эту сентенцию на фасаде Фонфруада, — сказала Элизабет.
— Нет, — обиженно возразил он. — Она важна не для всех.
IIIВ тот вечер за обеденным столом оказалось всего три персоны. Правда, Элизабет насчитала восемь приборов, но вопросов задавать не стала, так как решила отныне и впредь все свои наблюдения оставлять при себе. Господин Аньель, сидевший рядом с девушкой, с аппетитом хлебал суп, в котором плавали крупные куски хлеба, и Элизабет невольно наблюдала за ним; он держал ложку так далеко ото рта, что едва до нее дотягивался, — как видно, боялся посадить пятно на одежду. Для этой же цели салфетка была обмотана вокруг шеи. Девушке он казался смешным, особенно когда выставлял подбородок над узлом салфетки и становился похож на собаку, которой скомандовали: «Возьми тихо!»
Время от времени Элизабет отводила взгляд от своего соседа по столу с его смешными манерами и поглядывала на сидевшую напротив них пожилую женщину. И каждый раз замечала, что и сама оказалась предметом внимательного изучения, отчего ей стало не по себе. И мало-помалу смущение ее уступило место злости — она подняла голову и вперила дерзкий взгляд в свою визави. Увидела крупное лицо старой женщины, изборожденное такими глубокими морщинами, что они казались швами. Старость наложила свою печать на грубые черты ее лица, казавшиеся скорей мужскими, чем женскими. Несомненно, понадобились долгие годы, наполненные повседневной борьбой и событиями, которые вызывали дурное настроение, для того чтобы образовались две параллельные складки, приближавшиеся к бровям и, словно шрам от ножа, пересекавшие прямые борозды, проходившие по щекам. От болезней цвет лица стал желтым, почти коричневым, но линия рта оставалась прямой, и фиолетовые веки не обвисли, точно какая-то упрямая сила удерживала на месте уже отмирающую, дряблую плоть.
Старуха была одета в черное на крестьянский манер, держала скрещенные руки на столе перед пустой тарелкой и смотрела на Элизабет неподвижным взглядом, пронизывающим и жестоким, как у какой-нибудь хищной ночной птицы. Сначала девушка не смогла выдержать этот взгляд и стала смотреть немного выше, на низкий и узкий лоб старухи, на который спадали мелко завитые фальшивые локоны, но потом устыдилась своего малодушия. Убедила себя в том, что темно-карие зрачки старухиных глаз вовсе не пугают ее. И попробовала смотреть на сотрапезницу в упор, не мигая, но почувствовала, что краснеет. Однако решимости не утратила и, набравшись храбрости, постаралась придать своему лицу как можно более нахальное выражение. В следующую минуту девушке показалось, будто все предметы вокруг старухи исчезают, тая, как туман, и от этого у нее самой слегка закружилась голова. И тут она вдруг услышала глухой, но достаточно сильный голос, который с расстановкой произнес:
— Если у меня челка на боку, или вам не нравится мой нос, или же вы считаете старомодным вырез моего платья, то так и скажите, милая девочка. Я постараюсь все это исправить.
Господин Аньель чуточку подтолкнул Элизабет локтем.
— Мадам не любит, когда ее разглядывают, — пробормотал он.
— Но она-то меня разглядывает, — в том же тоне ответила девушка.
— Она-то меня разглядывает, — повторила старуха, — это еще не так уж сильно сказано. Кто нахален, должен оставаться таким до конца. Вы же дошли только до половины, да и то довольно робко. Это единственное, в чем я вас упрекаю, моя девочка. А что касается меня, то я вольна разглядывать, кого мне заблагорассудится. Я на пятьдесят лет старше вас. И буду вас разглядывать до конца обеда и всякий раз, как мы окажемся вместе за столом. Мсье Аньель, скажите этой девочке, кто я такая.
Господин Аньель вытер рот и сложил руки перед грудью.
— Перед вами мать господина Эдма, — тихо сказал он.
Мать господина Эдма приосанилась и приняла мрачно-достойный вид.
— Мой сын научит вас уважать меня, — сказала она, опуская веки, как будто увидела все, что хотела видеть. — Он преподаст вам урок, который усваивают быстро и никогда не забывают. Мой сын способен убедить кого угодно в чем бы то ни было.
Тут она кивнула господину Аньелю, тот встал и начал собирать пустые тарелки, чтобы снести их в буфетную. Оставшись наедине с матерью господина Эдма, Элизабет обвела взглядом потолок и стены. Высокая и мрачная столовая освещалась одной электрической лампой, висевшей на голом шнуре; всякий раз как открывалась дверь буфетной, сквозняк качал лампу, и она бросала движущиеся светлые полосы на лица старухи и девушки, но Элизабет и при этом освещении оставалась такой же хорошенькой, как при свете солнца, тогда как на лице госпожи Эдм появлялись словно бы гримасы боли, хоть черты ее лица и оставались неподвижными. Наступило долгое молчание. Господин Аньель брякал тарелками в буфете. С тяжелым сердцем глядела Элизабет на красные лилии, украшавшие обои, и спрашивала себя, сколько человек до нее смотрели на них с такой же тоской. Три огромные картины в черных с золотыми прожилками рамках делали столовую еще более унылой. Здесь было холодно. В камине, размерами и формой напоминавшем фамильный склеп, стоял выключенный маленький подогреватель. Длинный узкий стол, лишь до половины покрытый скатертью, исчезал в темноте всякий раз, как качалась лампа.
