Жорис-Карл Гюисманс - В пути
Ясно чудится, как со строгим лицом и сжатыми руками взывает она к себе, углубляется в свою душу, напрягается в порыве. И воображаешь себе также ее больной, выбившейся из сил, стремящейся возжечь душу в изнемогающем пыле. Но кто знает, всякую ли ночь успевает она в том?
Бедные лампады, масло которых истощилось, лампады с умирающим пламенем, трепещущим в сумраках храма! Что творит с ними Господь?
Не забывайте, наконец, семью, которая присутствовала на пострижении, и, восторгаясь ребенком, я жалею, однако, мать. Подумайте, если бы дочь умерла, то перед смертью она все же обняла бы мать, быть может, говорила бы с ней. Допустим, что она не узнала бы ее, но, по крайней мере, тогда это не зависело бы от ее воли. А здесь перед матерью умирает не тело дочери, но самая душа. Дитя намеренно отрицает свою мать — какой позорный конец дочерней любви! Согласитесь, что по отношению к матери это все-таки жестоко!
— Да, но, даже оставляя в стороне божественное призвание, признаем, что эта своего рода неблагодарность, доставшаяся ценой — одному Богу известно — какой борьбы, есть лишь более справедливое распределение человеческой любви. Подумайте, что эта избранница делается козлом отпущения содеянных грехов. Подобно скорбной Данаиде, она в бездонную бочку богохулений и пороков повергнет неистощимую милостыню своих самоистязаний и молитв, своих бдений и постов! Ах! Если б знали вы, что значит искупать грехи мира! Слушайте, я вспоминаю, как мне сказала раз игуменья бенедиктинок улицы Турнефор: Бог ниспосылает нам испытания телесные, ибо не довольно святы наши слезы, не достаточно очистились наши души. У нас есть болезни долгие и неизлечимые, болезни, которые отказываются понимать врачи. Так искупаем мы грехи других.
Но, обсуждая совершившийся сейчас обряд, скажу вам, что вы неправы в вашем чрезмерном соболезновании, и что нельзя его сравнивать с обычным зрелищем погребения. Виденная вами послушница не произнесла еще иноческих обетов. Если захочет, она может уйти из монастыря, вернуться домой. Для матери она сейчас не мертвая дочь, но дитя, пребывающее на чужбине, как бы отданное в училище!
— Говорите, что угодно, но сколько трагического в этой закрывшейся за ней двери!
— У бенедиктинок улицы Турнфор постриг совершается внутри монастыря и без участия семьи. Чувства матери пощажены, но церемония становится в таком смягчении обыкновенным ничтожным обрядом, стыдливой формулой, творимой в укромном убежище Веры.
— А сестры тоже принадлежат там к числу бенедиктинок Непрерывного Поклонения?
— Да. Знаете вы их монастырь?
В ответ на отрицательный знак Дюрталя аббат продолжал:
— Он древнее, но не менее любопытен, чем община улицы Месье. Церковь у них безобразна, наполнена гипсовыми статуэтками, тафтяными цветами, виноградными гроздьями, золотыми бумажными колосьями. Но замечательно древнее здание монастыря. Оно носит оттенок институтской столовой и вместе с тем богадельни. Дышет старостью и в то же время детством…
— Мне знаком такой род монастырей, — отвечал Дюрталь. — Я некогда бывал в одном из них, навещая свою старую тетку в Версале. Он неотступно пробуждал во мне мысль об убежище Воке, предающемся святошеству. Отзывался табльдотом и вместе с тем провинциальной ризницей.
— Именно так, — и аббат продолжал, улыбаясь: — Я несколько раз видался с игуменьей в улице Турнфор. Ее скорее угадываешь, чем созерцаешь. Посетителей отделяет деревянная решетка, закрытая раздвижной завесой.
«Я словно вижу ее», — подумал Дюрталь, вспоминая одеяние бенедиктинок; и пред ним пронеслось на миг маленькое лицо в пелене тусклого дня, а ниже на груди рясы блеск золотой Святой Дарохранительницы, украшенной белою эмалью.
И, засмеявшись, он объяснил аббату:
— Мне смешно, когда вспомнишь, какой способ я нашел проникать в мысли моей тетки монахини, которую я навещал по делам и которую, подобно вашей игуменье, от меня отделяла всегда решетка.
— А! Расскажите.
— Я не мог хорошо из-за решетчатой преграды наблюдать ее лица, окутанного вуалем, тем более судить по оттенкам голоса в ее ответах, всегда ровных и спокойных, и решил, наконец, положиться на ее очки, большие, круглые в оправе из воловьей кожи, какие носят почти все монахини. Так вот, на них роняла отблески замороженная пылкость женщины. Вдруг огонек зажигался в уголке стекла. Я понимал тогда, что воспламенился ее взор, опровергая бесстрастный голос и намеренно спокойный тон.
Аббат рассмеялся в свою очередь.
— Знаете вы настоятельницу бенедиктинок улицы Месье? — спросил Дюрталь.
— Я беседовал с ней раза два. Приемная отличается там аскетизмом. В ней нет провинциального и буржуазного оттенка улицы Турнефор. В глубине мрачный покой во всю ширину перерезан глухой железною решеткою. За ней возвышаются еще два деревянных столба, к которым прикреплен черный занавес. Царит полная тьма, и словно призрак предстает чуть освещенная игуменья…
— Та самая престарелая, хрупкая, маленькая монахиня, которой вручил послушницу Дом Этьен?
— Да. Она замечательный пастырь душ и — что еще важнее — женщина весьма образованная и на редкость утонченно обходительная.
«О! я вполне допускаю, — подумал Дюрталь, — что игуменьи — женщины необыкновенные, но и какие грозные! Святая Тереза была воплощенной добротой, но, говоря в „Пути совершенствования“ о монахинях, совместно умышляющих непокорство воле матери настоятельницы, она выказывает себя беспощадной, объявляет, что как можно скорее и неослабно следует покарать их вечным заточением. И она, в сущности, права: одна строптивая сестра заразит все стадо, растлит все души!»
В разговорах дошли они до конца улицы Севр. Чтобы дать отдых ногам, аббат остановился. Потом заговорил как бы сам с собой.
— Ах! Не будь у меня таких тяжких обязанностей в течение всей моей жизни, — сперва я содержал брата, потом племянников, — я уже давно приобщился бы к семье святого Бенедикта. Всегда привлекал меня атот великий орден, истинный, великий орден церкви. В одну из его обителей я уединялся, когда был крепче и моложе, или же к черным монахам Солезма и Лижюже, сохранившим мудрые предания святого Мавра, или же к цистерцианцам, белым инокам траппистам.
— Вы правы, — отвечал Дюрталь, — траписты — одно из ветвей древа святого Бенедикта, но разве чин их не разнится от установлений, которые преподал Патриарх?
— Вы хотите сказать, что весьма гибкий и широкий устав святого Бенедикта трапписты толкуют не столько по духу, сколько в буквальном смысле, а бенедиктинцы поступают наоборот.
В общем Траппу можно считать отпрыском монастыря в Сито, она скорее дщерь святого Бернара, сорок лет растившего семя ее стебля, чем наследница святого Бенедикта.
— Но, насколько помню, трапписты разделились и не следуют единому подвижническому чину?
— Теперь это изменилось. Папской грамотой, изданной 17 марта 1893 г., освящены постановления главного капитула траппистов, заседавших в Риме, и провозглашено слияние в единый орден под руководством единого верховного игумена трех разделений Траппы, управлявшихся до сего особыми уставами.
Заметив, как внимательно слушает его Дюрталь, аббат продолжал:
— Первый из этих отделов — траппистов цистерцианцев, куда входило, между прочим, аббатство, в котором я гостил, целиком следовал предписаниям XII века, вел иноческую жизнь времен святого Бернара. Лишь в строжайшем толковании признавал он чин святого Бенедикта, дополненный Хартией Милосердия, а также обычаями и правилами цистерцианцев. На том же уставе, только исправленном и переработанном в XVII веке аббатом де Ранее, основывались и два остальных. Причем один из них — бельгийская конгрегация — удалился от статутов, введенных упомянутым аббатом.
Сейчас, повторяю, все трапписты составляют единое учреждение, именуемое «Орден преобразованных цистерцианцев во славу блаженной Приснодевы Марии Траппистской», и воскрешают житие пустынников Средневековья.
— Вы, значит, знаете Дом Этьена, если посещали их обители? — спросил Дюрталь.
— Нет. Я никогда не жил в Великой Траппе. Величавым монастырям, которые устраняют богомольцев в гостиницу, и вообще держатся от них на расстоянии, я предпочитаю бедные малолюдные скиты, в которых смешиваешься с монахами. Слушайте! В нескольких лье от Парижа находится восхитительнейшее убежище, маленький Траппистский монастырь Нотр-Дам-де-Артр, куда случалось мне уединяться. Помимо того, что среди братии есть несколько истинных святых и, что доподлинно пребывает там Господь, но эта обитель способна чаровать также своими трудами, вековыми деревьями, далекой пустынностью в глуши лесов.
Дюрталь заметил:
— Да, но трапписты — суровейший из мужских орденов, и там наверное невыносимо жить.
