Дюла Ийеш - Избранное
Однако именно благодаря своему функциональному совершенству заведение в целом разительно напоминает огромный железнодорожный вокзал с залами ожидания первого класса. Пятьсот пассажиров сидят, стоят, читают или закусывают, заводят знакомства или болтают друг с другом, но каждый ждет своего поезда. И поминутно кто-нибудь да семенит к окну, выглядывает наружу, чтобы не пропустить.
Но в отличие от станционного здания этот особняк, свежевыкрашенный в радостные для глаза желтые тона, с не меньшим основанием можно сравнить с твердыней, средоточием постоянного пребывания. С колонией термитов, бобровым поселением или гигантским муравейником. Ведь вступивший в обитель эту уже никогда ее не покинет. Даже законченный брюзга не пожелает возвратиться в прежний мир, все внешнее как бы проносится поверх их жизней: другой там ритм, иные краски.
Впечатление далеко не заурядное, если наблюдать, как эти усохшие, тщедушные существа проходят мимо друг друга: головы свешены, спины согбенны, того гляди, оборотятся в четвероногих все обитатели отстроенного с аристократическим вкусом дворца, где стены покоев на двухметровую высоту обшиты панелями из дерева ценных пород.
Тонкие ценители искусства испытывают особое наслаждение, своего рода эйфорию при виде архитектурных шедевров Венеции, Брюгге, Кёсега, Праги — городов, коим удалось пронестись сквозь время и, освободившись от бремени былого, возродиться для нового бытия, притом что прежние их обитатели, которые создавали эти очаги культуры кропотливейшим трудом и прилежанием, подобно тому как улитка создает свой домик, исчезли века назад, уступив место сутолоке новой жизни. Современный человек, попадая в эти старинные города, чувствует себя замурованным в древний археологический пласт и одновременно как бы парящим в заоблачном потоке времени.
Каждый человек стоит ровно столько, сколько остается от его жизненного опыта и продолжается в опыте последующих поколений. Средний возраст обитателей особняка, не считая обслуживающего персонала, — семьдесят лет. Помноженное на пятьсот шестьдесят и округленное, это составит сорок тысяч лет. Выходит, что в двухэтажном и, если присмотреться, не таком уж и громадном — не больше обычной гимназии — здании сосредоточен многолетний опыт стольких жизней, что расположи их последовательно, друг за другом, — и цепь времен уйдет в глубины гораздо большие, чем отдаленная память человечества о первой династии фараонов. Старше древнейшей истории!
Но, к сожалению, весь этот опыт свален в кучу и непригоден для разумного использования.
Жизнь каждого отдельно взятого человека — самостоятельное здание. И рушится каждое такое здание тоже по отдельности, само по себе. Человеческую цивилизацию, наиболее значительные ее творения создаем — объединенными усилиями — тоже мы, отдельные люди: так было искони, а не только последние сорок тысяч лет. Но то совсем иная материя. Индивидуальная жизнь входила в общее лишь опосредствованно, примерно так же, как в будапештский парламент, скажем, или в парижский Нотр-Дам вложены жизни десятков тысяч землекопов и каменотесов.
Человек сторонний, даже если он забрел из соседней деревни, чувствует себя здесь, среди обитателей замка, как в иной из дальних стран: на незнакомом и в то же время знакомом континенте. Где-то неподалеку от страны пигмеев, но не воинственных, а миролюбивых. Среди обитателей замка множество людей, улыбающихся каким-то своим мыслям, иные даже разговаривают сами с собой. Когда же они собираются компанией, их беседы и веселье по-детски непосредственны.
На положение свое они не сетуют, даже ненароком. И не только потому, что материально замок содержат в достатке. Не оскудела и эмоциональная жизнь его обитателей. Здесь зарождаются и перекрещиваются привязанности; обручения чередуются с разводами. Любовь — что верно, то верно — сопровождает человека до гроба; разве что сменится пристяжная в упряжке. Сближению людей здесь благоприятствует и то обстоятельство, что на этой стадии жизни не только стираются общественные различия, нивелируются и уровни культурного развития. Прожиточный минимум также у всех одинаков: в месяц на каждого из обитателей замка обществом отводится 1400 форинтов.
Эти строки пишет лирик, но сейчас его долг — приступить к расчетам.
Хотя в сумму расходов на человека здесь не включена стоимость постройки здания — ведь его получили готовым, но именно здесь, как нам кажется, лежит путь к решению проблемы в целом. Сколотить такую сумму годового дохода — куда войдут пенсия, страховка и деньги от реализации имущества, — пожалуй, мечта не столь уж далекого будущего. Картина покойной, независимой старости отнюдь не иллюзия. Ни тебе грубого зятя, ни сварливой невестки, ни докучливых внучат. Исчезнет наша зависимость от неблагодарных детей. Посетители в пансионате для престарелых редки. А значит, нет и сутолоки, какую видишь по воскресеньям в больнице или на кладбище в День поминовения усопших. Установление для посетителей Дня престарелых не одобрили бы и сами старцы. Это поколебало бы иллюзию их, будто время стоит на месте. А здесь, внутри замка, время действительно остановилось. Но тем стремительнее, сумасшедшим экспрессом сквозь годы мчится самый замок.
В края неведомые, в края более таинственные, нежели те, куда заводят читателя Дюрренматт или Кафка. Гоп-ля, старцы, цепляйтесь за поручни, вскакивайте на ходу, не то проскочит мимо вас экспресс. А ведь хуже всего неприкаянным остаться на обочине.
Пора заметить: в том отдаленном крае, где вы прежде жили, клонится к закату день — или, может, период, — когда бабушек терпели в роли нянек, а дедов подкармливали, используя в качестве бесплатных репетиторов.
Клонится к закату не в том смысле, что старики исчезают.
Число престарелых людей пока что множится. И напротив, число внуков, чьи плечи могли бы служить опорой, неумолимо сокращается, — похоже, они захотели совсем и навсегда исчезнуть из сих краев, сложив с себя даже заботу о том, чтобы обеспечить топливом этот мчащийся к своей цели и ритмично постукивающий на стыках экспресс: наш замок.
Именно поэтому замок и производит неизгладимое впечатление. Картина поэтична, ее лирическая нота чиста и современна.
* * *Дул ветер, лил проливной дождь или сыпал снег и стояла непроглядная предрассветная тьма, но в любую погоду моя бабка по отцовской линии (разве что набив для тепла немного соломы за голенища сапог: все равно под подолом не видно) брала в левую руку молитвенник, наматывала на запястье четки и, покрыв голову толстой шалью, неизменно отправлялась в церковь. Так начинала она свое каждодневное единоборство со смертью.
Спасать молитвами душу бабка могла бы и дома. Так даже времени на поклоны оставалось бы куда больше. До храма было неблизко: сначала надо было добраться до Домбовара, а там от площади Хуняди вниз, к «Короне»; и непролазные лужи на дороге вызывали у бабки не благоговение, а даже, невзирая на мое присутствие, частенько и брань. Но те же лужи, когда они оставались позади, как видно, вызывали чувство одержанной победы.
Вот и еще один день — понапрасну распускают слухи, будто она уже не жилец, — когда ей снова удалось преодолеть немалый путь до храма, да, она снова отстояла обедню и возвратилась домой, как победитель с завоеванным трофеем. Для обитателей Домбовара бабка была «из благородных», пусть и ходила она в широкой крестьянской юбке, а все-таки — мать нотариуса! Допустимо ли предположение, будто бы в церковь бабка наведывалась всего лишь с целью утвердить свой престиж? Нет, это не верно: ведь она проделывала тот же путь и в безлюдном сумраке зимних рассветов. Торила путь жизни. Наперекор смерти. И тем самым брала верх над быстротекущим временем.
Должно быть, поначалу духовная жажда, своего рода вдохновение — бабка очень любила церковные песнопения — влекли ее с окраины пусты в храм, по делу и без дела. Однако под старость бабка научилась управлять своим религиозным рвением точно так, как правят своим вдохновением иные стареющие писатели, которые во времена своей буйнокудрой сумасбродной юности заставляли музу по нескольку раз описывать подле себя круги, прежде чем они соизволяли взяться за перо; но теперь, по прошествии лет, чуть ли не с пунктуальностью чиновников в определенное время дня они усаживаются за стол и поджидают музу, которая тоже постепенно свыклась с этим режимом.
Уподобить себя бесстрастно отсчитывающему мгновения часовому механизму! Несомненно, это лучший способ бросить вызов самодурству бренности. Измерить неизмеримое. К сожалению, полностью это никому не удается. Но соблазн велик, и заманчивые попытки небезрезультатны. Они кое-что возвращают человеческому достоинству, ущемленному и кажущемуся беззащитным перед лицом старости.
