Дюла Ийеш - Избранное
Так какое же духовное содержание можно усмотреть в поведении внешне набожной крестьянки, если мы примем за истину, что не религиозность направляла ее стопы ежедневно, в гололед и поземку, к размалеванным статуям девы Марии? Легкое помешательство? Пусть так, пусть именно одержимость навязчивой идеей помогала ей с гордо поднятой головою и сдержанным спокойствием упорно перебираться через лужи и даже себе самой не признаваться в той боли, из-за которой она вдруг застывала на полдороге, но потом закусывала губу и, упрямо вскинув голову, шла дальше.
Лично я не ищу утешения в религии. Но по утрам, отрабатывая свой ежедневный урок, я спускаюсь по склону Семлё к купальне Лукач — теперь, в зимнее время, больше скользя, чем ступая, — и плаваю там в открытом бассейне даже в снегопад. Дорога к купальне для меня почти столь же символична, что и для бабки моей путь из села в Домбовар, когда она в сумерках шлепала по грязи к утренней мессе. «Это так успокаивает душу!» Ежедневные паломничества «успокаивали» ее крепкое, выносливое тело.
Что реального и практического может дать нам в утешение религия — это мы уточним позднее, столкнувшись лицом к лицу со смертью. Однако в трудные этапы старения немалым утешением могут служить нам и прочно установившиеся привычки. Не потому ли, что внушают нам чувство незыблемости бытия? Раз в день спуститься в город, зайти в кафе на партию в шахматы — точно такой же ритуал, источник повседневного самоутверждения, каким для моей бабки были службы или песнопения при литании. Впрочем, точно так же и муж ее, мой дед, в поисках душевного успокоения ежедневно карабкался вверх на гору, к давильне.
Стало быть, не последнее средство защиты против телесных и душевных недугов старости — твердо установленный для самих себя распорядок и неотступное следование привычным делам и занятиям. Иными словами, необходимо самим держать время в узде. Иначе оно заставит нас плясать под свою дудку: в угоду своей сумасбродной и бесчеловечной прихоти.
Итак, нет совета душевнее, как пожелать стареющим людям активной, до конечного мгновения длящейся деятельности. У человека единственная возможность посрамить смерть — не ждать ее сложа руки.
Дни мои сочтены. Хотя сам я счета не веду. Это было бы абсурдно, ведь я не знаю, до каких пор вести счет. В действительности же дни свои я как бы взвешиваю чувствами, осознаю. Сейчас он здесь, этот солнечный субботний день, но вот, хотя еще не минуло и утро, а день проходит, удаляется… скоро минет, исчезнет. И вот я держу уходящие сквозь пальцы часы свои, осознаю и ощущаю их; я как будто леплю снежки, но то и дело вытираю руки: так быстро они тают.
Чего у нас мало, что наперечет, то нам и ценно. Мне жаль впустую потраченных часов. Мне думается, будто каждый из них нес для меня нечто стоящее, но не успел передать мне, а вернее, это я не сумел взять от них нужное. Или взял не полной мерою.
Правда, от минувшего часа всегда остается хоть что-то, но теперь я уже не довольствуюсь крохами. Проведенное за чтением время я, к примеру, воспринимаю лишь как времяпрепровождение, то есть более деликатный вид праздности. Если после просмотра фильма выясняется, что он глуп, я чувствую себя обкраденным: из кошелька моих жизненных ценностей, из самого потаенного отделения выброшен на ветер ворох векселей, каждый из коих имел хождение лишь единожды! Случается все чаще, что в компании я подаю жене условный знак глазами: мол, подыщи предлог, и levons l’ancre[29]! Я стал разборчив; окружающему миру все реже удается доставить мне радость.
Не сегодня осознал я парадоксальный факт: в моих глазах приобретает ценность тот час, который сам же я наполнил содержанием, который именно я и сделал ценным, в течение которого я создал нечто стоящее. Иначе говоря, трудился. Или — выражу строкой стиха:
Тянул ярем проклятый человека.
А именно: если за день мне удавалось создать нечто кажущееся непреходящим, я ощущал тот быстротекущий день менее печальным, а себя — не столь несчастным. Подрезать виноградные лозы в саду — уже дело не пустое, а наконец-то расположить ступенями каменные плиты позади дома — что я собираюсь сделать много лет — труд еще более достойный, после чего меня определенно ждал бы спокойный сон. Закончить стихотворение или сбить странички полторы из прозы, да так, что уж если не кому другому, то Х. Х. они явно придутся по душе, — от этого я способен, пожалуй что, целый вечер, а то и всю вторую половину дня провести в праздности, чувствуя себя беззаботным.
Отсюда следует вывод, что веру — ладно, не веру, а скажем так: суеверие! — относительно бесконечности бытия разумнее внушать себе не молитвами, не паломничеством к ранней службе, но иным путем: приучая себя к полезной деятельности. Наполнить достойным содержанием каждый миг своей жизни, возвести ее в ранг непреходящей ценности, придать прочность и целесообразность своему бытию вплоть до аккордного, в высшей мере насыщенного или, наоборот, бессодержательного мгновения жизни.
Наиболее гуманное достижение современной жизни — это гарантированная пенсия: из повседневной суеты перенестись в альпийские луга свободного времяпрепровождения. После подневольной принудиловки попасть в новый, раскрепощенный мир, подобный предсказанному Кропоткиным: мир добровольного труда или вольной же праздности.
Наиболее жестокое изобретение современной жизни — это гарантированная пенсия; и вот уже с альпийских высот свободного времяпрепровождения миллионы низвергаются в трясину безделья. В свободном крае от добровольного труда отстраняют тех, кто трудится по склонности души; примерно так же поступили с крепостными: освободили их демократическим путем и лишь забыли дать демократические вольности.
Отстраненные от полезного труда, составляющего смысл их жизни, старики оказываются столь же беззащитными перед лицом старости, как оказалась бы и бабка моя Анна Чима, если бы какая-то злая сила вдруг лишила ее не только самоотверженных хождений к ранней обедне, но и самих молений — каждодневных бесед с девой Марией.
Как бы это ни звучало парадоксально, но факт остается фактом, и его следует отнести к наиболее существенным завоеваниям нашей современной жизни: столь необходимую для человека радость труда общественные формации, более или менее совершенные, в первую очередь гарантируют старикам. Что, безусловно, является обязанностью общества. И притом обязанностью столь серьезной, что пренебрежение ею чревато катастрофой: оно может нарушить равновесие всей структуры общества. Может дать лишний аргумент уже кое-где наметившимся теорийкам о рациональном сокращении чрезмерного числа людей престарелых как бремени для общества.
В старости, в пору пониженной работоспособности, — испытать радость труда… Вне сомнения, у людей язвительных, скептического склада ума это вызовет насмешку: прекрасно, скажут они, прекрасно, но почему бы не пойти и дальше, почему бы, к примеру, и любовные утехи не отнести на период пониженной потенции или окончательного затухания функций. Здесь тонкость в том, что и любовь для человека — безразлично, какого возраста, — определяется в первую очередь не его гусарской дееспособностью, а отношением к объекту любви. Получать радость, испытывать страсть означает способность дать радость другому. Так и в труде: каковы бы ни были наши возможности, но мы лишь тогда способны испытать радость, когда оделяем радостью окружающих, тем самым очищая и просветляя мир.
Иными словам, занимаясь разумной деятельностью.
Отрадное зрелище наблюдать за старцем, подстригающим кусты роз, или смотреть, как почтенная матрона перетирает фамильный фарфор. Но это радости идиллические, наслаждения, отфильтрованные, как дистиллированная вода. Хотя можно себе представить и другие, ненарочитые — с привкусом хлеба и запахами обыденной жизни. Они — опора для души в моменты, когда рушатся последние из бастионов, они способны дать не меньше, чем молитва, уму и психике человека, верующего в загробный мир.
Оттесненные на пенсию старики в известном смысле выполняют задачу провозвестников будущего. В обществе, основанном на механизации труда, все более снижается возрастной ценз лиц, вынужденных заниматься механической работой: освобождается дорога молодежи. К тому же рабочее время людей, находящихся в расцвете сил, сокращается. При социализме плановые институты, к примеру, предвидят годы, когда обязательный труд ради хлеба насущного будет занимать четыре-пять часов в день. А потом — и три-четыре. Можно представить себе контуры общества, которое потребует от своих сограждан двухчасового труда в день по обслуживанию машин, взявших на себя всю механическую работу. Тем самым запасы свободного времени откроют больший простор для развития личности и поставят перед обществом еще больше дотоле неведомых проблем. Ведь вполне допустимо, что люди, все раньше уходящие на пенсию и доживающие до все более долгих лет, возьмут на себя дополнительную работу — и не только ради пустого времяпрепровождения, но руководствуясь своими прирожденными наклонностями.
