Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд
Старая Маргерит потеряла обеих коз, ей было нечего есть. Она попыталась разыскать сына, он вновь оттолкнул ее, сказав: «Уходите, я вас не знаю!» Деревенские жители, когда она к ним обратилась, также ее оттолкнули, сказав: «Почему же вы не пришли к нам сразу?»
Она вернулась к себе и села возле затухающего огня. Она понимала, что все для нее кончено. Она взяла в шкафу старую шаль, покрыла голову. Шел снег.
Она пошла на запад, где был карьер, там заканчивался всякий проторенный путь. Она не знала, что еще делать. Было видно, что она не может решить, идти или вернуться. Она остановилась — такая худая, такая маленькая — под крупными падающими хлопьями. Наконец она решилась. Нужно все испробовать, ведь у меня есть сын, может, у меня еще остается шанс? Она повернула к деревне, начинало темнеть. Она прислушалась. В харчевне пели. Она подняла глаза и посмотрела на окна, увидела, что ставни закрыты. Подошла к двери, подергала обеими руками, ключ в замке был повернут. Она сказала себе: «Я его позову». Позвала, ей не ответили. Позвала во второй раз, ей по-прежнему не отвечали. Она была не нужна. Она прошла по деревне, все были по домам. Те несколько человек, которых она застала на улице и к которым хотела подойти, ускоряли шаг. Здесь она тоже никому не была нужна. Был слышен скрип последних задвигающихся засовов. Она подумала о потухшем очаге, о пустой корзинке для хлеба, она больше не колебалась. Она пустилась в путь. Прошла вдоль карьера. Затем начался сосновый лес. Но она решительно шла по снегу. Она думала: «Буду идти, пока смогу. А когда не смогу, значит там это и случится». Было уже совсем темно, она задевала стволы деревьев. Поскальзывалась, иногда чуть не падая, но не все ли равно, упаду я или нет, иду прямо или петляю, иду быстро или медленно? К тому месту куда я иду, ведет любая дорога. Любая дорога, что ведет туда, хороша. Ее охватило почти полное безразличие. Но все-таки одна вещь ее еще занимала: «Зачем он меня излечил? Зачем это было нужно?» И повторяла: «Господи Боже, зачем он меня излечил?» И так шла еще долго.
Но склон становился все круче, снег все глубже, ночь все темнее, холод все сильнее. Ноги порой не слушались, мысли путались, ей казалось, она миновала лес, но она не могла понять, где очутилась. Сделала один неуверенный шаг, другой. Справа был откос. Она сказала себе: «Лучше уж здесь!»
Ей оставалось лишь идти вдоль откоса, она почувствовала под ногами что-то мягкое, рыхлое. Поджала колени, обхватила себя руками, втянула голову.
Снег шел все сильнее и сильнее.
*
Начались болезни и у людей. Болезни кожи. Люди чесались и не могли остановиться, пока не расчесывали себя до крови. Появлялись черные язвы, которые постепенно охватывали лоб, щеки, губы, подбородок. Казалось, надели маску, словно начался карнавал.
Такое творилось чаще всего со взрослыми; детские тела сводила судорога. Даже те дети, которые до сих пор были здоровее и лучше питались (особенно они), бились в припадках, а после скрючивались, спина и ноги выгибались дугой, руки выворачивало наружу ладонями.
Они не переставая кричали, крики их мешались с доносящимся из хлевов коровьим мычанием, людскими стонами, блеянием, хрюканьем, люди избегали друг друга, испытывая к остальным такое же отвращение, какое вызывали у них сами.
Они понимали, что жизнь скоро станет попросту невозможна. Они пытались ходить за помощью в соседние деревни, но слух, что у них царят дурные болезни, распространился по всей округе, никто не хотел к ним идти, никто не хотел даже принять кого-либо из них у себя.
Оставалось только одно средство, и это была помощь свыше. Они собрались все обсудить. Они не осмеливались больше смотреть друг на друга. У многих головы были закутаны тряпками, и поскольку хворь уже охватывала и руки, они прятали их в рукавах.
Они решили вернуться к кюре, хотя его давно никто не видел, и казалось, его совсем не заботит, что творится в деревне.
Они дождались вечера. На этот раз их было пятеро или шестеро, включая большого Комюнье, а также самого старого жителя коммуны, старичка по имени Жан-Пьер, известного своей жалостливостью.
Они сделали крюк, чтобы не идти мимо харчевни. Постучали, им никто не ответил, постучали снова. Послышался шум, будто двигали мебель, внутри отворилась и затворилась дверь, и лишь потом открылась входная дверь.
— Что ж, — сказал кюре, — сегодня вас много. — Он громко рассмеялся. — Заходите. Я знаю, что привело вас, но вы пришли слишком поздно. Теперь надо ждать, когда кара будет исполнена. Против кары ничего не предпримешь…
Он снова засмеялся. Они вошли. В комнате было слишком темно, чтобы что-то разглядеть. Им стало дурно и долгое время они молчали.
Комюнье в качестве главы заговорил первый:
— Месье кюре, вот мы. Мы снова пришли. Но теперь мы в такой ситуации… Человек этот нас больше не отпускает…
— Какой человек? — Продолжать кюре не стал, растерявшись.
К счастью для него, раздался третий голос, чуть дрожащий детский голосок, это был старик Жан-Пьер:
— Ах, месье кюре, несчастье все в том, что никто не знает, кто это такой. Если б мы знали, ничего бы не было… Но мы не теряем веры. Вот почему мы и пришли, месье кюре, если бы вы могли, мы б обратились с молитвой к Богу. Может, Он нас услышит, если мы помолимся вместе. Когда поодиночке, Он не слышит.
Все закачали головами.
Кюре ходил из угла в угол, в темноте его почти не было видно, лишь вырисовывался черный высокий силуэт, который то приближался, то отдалялся.
Вдруг снова послышался его голос:
— Вначале исправьте содеянное, говорю я вам, — произносил он это очень громко, почти кричал, — это, думаю, больше обрадует Господа. Было бы слишком просто, если бы после нанесенных Ему оскорблений оказалось достаточно лишь достать хоругви… Оставьте их там, где они есть, говорю я вам, и покайтесь!
То ли голос его был слишком жестким, то ли слова звучали как-то наигранно, но они чувствовали себя все скованнее. Может, несмотря ни на что, кюре был прав. Однако, поскольку, как они думали, это была единственная оставшаяся возможность избавления, они упорствовали в своем желании, настаивали на нем и не двигались с мест. Старый Жан-Пьер вновь завел:
— Пожалуйста, месье кюре, пожалуйста, лишь вы можете…
Все поддержали его, все зарядили:
— Пожалуйста… Пожалуйста!..
Кюре сел за стол. Им показалось, он в темноте обхватил голову.
И переменившимся голосом, совсем низким, дрожащим, сказал:
— Вы правы, это моя работа, надо исполнить ее до конца…
Люди столь сильно страдали, что время до воскресенья тянулось невероятно долго. Казалось, дни стали длиннее втрое, а каждая минута приносила новую боль. Они ждали, когда пройдут бесконечные часы и хотели подогнать их, как подгоняют стадо, когда животные мешкают, одно тянет шею попить из ведра, другое вырывает клочок травы, третье без всякой причины встает, тогда их хлопают палкой. Увы, время оплеухами не поторопишь!
Мысль о крестном ходе придала им мужества: «Может быть? — Говорили они себе. — Кто знает?» И все, кто мог, пришли, церковь была заполнена на три четверти. Поодиночке или группками они пробирались по ночным улочкам, вытянув руки и шаря во тьме, словно в куче сажи. К счастью, над крышами высилась колокольня, поднимавшая ввысь крест. В мутном небе это была лишь тень, и все же глаза ее различали, чтобы отыскать дорогу. То здесь, то там за дверями слышалось сиплое дыхание животного или доносились крики больного ребенка, или хрип умирающего, — нигде и ни в какой час дня или ночи не дано нам забыть о том, что с нами стряслось, об обстоятельствах, в которых мы очутились. Они, как могли, спешили и вскоре со шлись все вместе в церкви, в то время как за высокими разлинованными на квадраты окнами задвигалось что-то серое, похожее на клочья паутины. Вначале служили мессу. Были орган, песнопения, колокольчик. Высокие стены служили им зримой защитой, к которой добавлялась еще одна, более действенная, хоть и не видимая глазами. Но сердца от нее укрепились, вновь обрели уверенность, и когда были произнесены последние слова и прозвучало последнее песнопение, когда настал момент и все начали выходить на улицу, они чувствовали себя преисполненными решимости.
