Странник века - Неуман Андрес Андрес

Госпожа Питцин склонилась к решетке исповедальни, прильнув к ней губами. Четки отделились от ее декольте и стукнулись о перегородку, как игральные кости.

Преподобный отец мой, прошелестела она, как хорошо, что вы меня приняли! благодарю вас всем сердцем, я уже много дней не исповедовалась, а мне необходимо причаститься: завтра, сейчас, как можно скорее! Дочь моя, послышался голос отца Пигхерцога с другой стороны решетки, но ведь я не единственный, кто может тебя исповедать, коль у тебя такая спешка, ведь есть еще отец Клейст или. Нет, отец мой, об этом и речи быть не может! перебила его госпожа Питцин. Ну что же, хорошо, дочь моя, сказал священник, стараясь не выдать голосом, что доволен, я тебя слушаю.

Госпожа Питцин исповедовалась целых двадцать минут, то и дело всхлипывая и прижимая веер к губам. Отец Пигхерцог молчал, но иногда было слышно, как скрипит под ним лавка и как он немного хрипло дышит. Когда госпожа Питцин закончила, он глубоко вздохнул и произнес: Вижу, дочь моя, сколь велики твои страдания. Конечно, ты поступаешь правильно, исповедуясь с таким рвением, так что успокой свою душу. Но впадать в крайности тоже ни к чему. Всегда предпочтительнее оставить место для покаяния, разбередить чувство вины и посвятить свои слезы Христу (так я и сделаю, так и сделаю, так и сделаю, виновато кивала госпожа Питцин). Отпускаю тебе грехи твои, дочь моя, но с учетом моих слов, а также с десятикратным прочтением «Отче наш» и шестикратным — «Ave Maria» (да будет так, да будет так, да будет так, кивала она). А теперь послушай, есть еще одно дело, которое я хотел бы с тобой обсудить (я вся внимание, отец мой!), речь идет о твоей несколько… несколько нескромной одежде, дочь моя, которую ты стала носить вместо полагающегося тебе полутраура (отец мой, возразила госпожа Питцин, поддергивая декольте, но мой муж умер больше пяти лет назад!), больше пяти, это верно, но что такое пять лет, дочь моя? что они в сравнении со всей твоей супружеской жизнью? что они в сравнении с вечной жизнью, которую вкушает теперь твой супруг? пять лет, говоришь? но разве не постоянно присутствует смерть в нашей жизни? (вы правы, вы правы, вы правы, но умоляю вас, поймите: хотя это может показаться фривольностью, но наряды служат мне утешением, одним из немногих способов отвлечься хотя бы на то время, когда я покупаю ткань, выбираю цвет, фасон, но это нисколько не уводит меня от траура, отец мой, напротив, если бы не постоянное его присутствие в моей жизни, я не нуждалась бы в таких пустяках), понимаю тебя, дочь моя, но сказать, что одобряю, не могу, ибо твои наряды, они, они… (скажите, отец мой, при всем почтении к вашему священному сану, не хотелось ли вам когда-нибудь примерить другую одежду? костюм какой- нибудь? сюртук?), мне? никогда, дочь моя! Что за идея! Я принял сан совсем юнцом и с тех пор прекрасно чувствую себя в своем смиренном одеянии.

Видя, как мается госпожа Питцин, отец Пигхерцог счел возможным причастить ее сразу, не дожидаясь мессы. Он послал за служкой и попросил его приготовить алтарь.

Что мы переводим сегодня? спросила, одеваясь, Софи. Ah, mademoiselle Gottlieb, ответил Ханс, застегивая рубашку, nous avons des bonnes choses aujourd’hui! [101], но прежде я хотел тебе кое-что показать, иди сюда и взгляни.

Ханс присел перед сундуком. Порывшись в его недрах, он протянул Софи несколько старых номеров журналов «Frankreich» и «Deutschland». Где ты их взял? удивленно спросила она. Честно? улыбнулся он, в публичной библиотеке. Что? воскликнула Софи, но ты же их не! Да, я их украл, признался Ханс, знаю, это нехорошо, но у меня не было другого выхода. Ханс! укоризненно сказала она. Их все равно никто не читал, объяснил он, притягивая ее к себе, наоборот, теперь на них только косо смотрят, ведь они посвящены французско-немецкому диалогу! я очень удивился, когда их нашел, так что смею тебя заверить: в ближайшие пятьдесят лет их точно никто не хватится. Вор, промурлыкала Софи, позволяя ему себя обнять. Не вор, крепко стиснул ее в объятиях Ханс, а собиратель!

Они закружились по комнате, и Софи остановилась точнехонько над раскрытым сундуком. Украдкой, насколько смогла, она заглянула внутрь: какие-то тетради, вещицы неизвестного назначения, множество разрозненных листков, стопки книг непривычных расцветок в странных, никогда невиданных ею переплетах. Едва Ханс отвернулся, чтобы налить себе воды, Софи стала рыться в этих книгах. А это? спросила она, показывая ему одну из них. Это? обернулся он, это «Кромвель» Виктора Гюго. Вижу, воскликнула она, но где ты ее взял? А! отмахнулся Ханс, мне прислали ее по почте, а что? Ничего, удивленно сказала она, просто в справке к изданию написано: «Париж, Амбруаз Дюпон…» Да-да, торопливо пробормотал он, забирая у нее из рук книгу, книга только что вышла, и в ней очень интересное вступление, мне прислал ее Брокгауз, возможно, в следующем году ее переведут. Приступим к работе, дорогая? уже поздно.

Они сели за письменный стол друг напротив друга, каждый со своим пером и чернильницей. Им предстояло отобрать несколько стихотворений современных французских поэтов. Они передавали друг другу книги и журналы (отдельные экземпляры «Le Conservateur Littéraire», «Globe», «Annales», «La Minerve») и отмечали в длинном списке имена тех авторов, которые показались им наиболее интересными. Этот молодой человек, прокомментировала Софи, отчеркивая пролог к «Новым одам» [102], по-своему прав: нет смысла делить авторов на классиков и романтиков; к примеру, как охарактеризовать Гёте? весьма романтичный классик? так, что ли? или взять самого Гюго, который среди классиков выглядит романтиком; что ты об этом думаешь? Я согласен, ответил он, и думаю, что романтики — это просто необузданные классики. Что меня огорчает в таких еще молодых Гюго и в том, другом, Ламартине, так это их рьяный монархизм и христианство, словно Шатобриан стал для них чем-то вроде эпидемии! Это правда! засмеялась Софи, и чем больше они витийствуют, тем более праведным представляется им избранный путь. А Гюго совсем неплох, верно? воскликнул Ханс, перелистывая книгу, он кажется мне более одаренным, чем остальные, хотя есть в нем что-то, как бы это сказать, что-то раздражающее, согласись! Его стихи звучат так, сказала Софи, словно он чересчур серьезно к себе относится. Точно! кивнул Ханс, но он сын наполеоновского генерала и привык величать себя виконтом, так что можешь себе представить, сколько там намешано grandeur perdue [103] и всяческих причитаний. Знаешь? сказала она, мне кажется, что именно поэтому французская поэзия звучит сейчас слегка надрывно: чувствуется, что она родилась по возвращении из империи. Эту мысль нужно записать! сказал Ханс, щекоча ее плечо другим концом пера.