Странник века - Неуман Андрес Андрес

Коньяк становился слишком вязким.

Ноги, приказала Софи, ноги тоже. Ханс ненавидел свои ноги. Софи их обожала. Обожала его шершавые пятки, чуть-чуть квадратные пальцы. Давай, снимай это, подгоняла она его, раздеваясь сама, и он подчинялся ей с возбуждением униженного человека, отбросившего последнюю стыдливость. Софи подняла руки и уронила очередной предмет туалета, продемонстрировав заросшие подмышки. Смущенный, счастливый, Ханс скатывал со ступни носок, словно фруктовую кожуру.

Вытянувшись на спине, он ждал, когда Софи завершит свои манипуляции — она любила тянуть время и подолгу его разглядывала, пока он, как ей казалось, находился в ее власти. Ей нравилось, когда он торопил ее, звал, упрашивал. И не потому, что она не разделяла его нетерпения, а потому, что находила во всем этом грубую симметрию, равновесное напряжение между ее обладанием им и его обладанием ею. Улегшись на бок, она принялась изучать его мошонку. Плотную, пятнистую, в крупных порах и темных морщинах. Эти борозды и линии напомнили ей географическую карту с нанесенной на нее системой рек и дорог, с возвышенностями и долинами. Она представляла себе, что путешествует по этой похожей на земной рельеф человеческой коже. Затем она приблизила к ней губы, закрыла глаза и принялась ее лизать, увлажняя отметины, смягчая складки. И так, постепенно, добралась до анального канала. Заострив язык, она замерла. Подняла глаза на Ханса. Он молча кивнул и закрыл лицо локтем. Софи приподняла его ноги, они оказались не такими уж тяжелыми или просто подчинились ей, несмотря на оторопь своего хозяина. Ханс боялся, что Софи поранит его ногтями, но искоса заметил, что она придвинула к себе умывальник и намочила руки. Сначала было обследование, потом поиски. Прощупывание мягких тканей и волос вокруг впадины. Увлажнение пальца, смазка. Затем она раздвинула его плоть.

Софи нравилось наблюдать, как перекатываются мускулы на его спине, пока он трудился над ней, как будто карабкаясь в крутую гору. Ей нравилось ощущать его вес, смесь опеки и агрессии, свободы и прерывистого дыхания. Она следила за тем, как под кожей его спины напрягаются, сокращаются и расслабляются мышцы. И, почувствовав близость обрыва, подалась вперед и вцепилась в его опирающиеся по обе ее стороны руки, пульсирующие, затвердевшие, с трудом удерживающие равновесие. Она вцепилась в них, как, падая, вцепляются в перила, затем нашла точку опоры и попыталась их подкосить, опробуя для этого каждый мускул, и вдруг задохнулась от смеха, сама не зная почему. Попав на американские горки смеха, она проделала по ним весь путь в поисках конца, который стал бы началом. Ханс напрягся, сдержал семяизвержение и закрыл глаза: в темноте он четко различал лучи света, закручивающиеся в спирали, петли внутри петель, похожие на чьи-то отпечатки пальцев, оставшиеся на изнанке век.

Софи сгруппировалась и перекатилась веретеном: теперь, оказавшись над Хансом, стреножив его нетерпение, она откидывалась назад и представляла себе, что это она проникает в него его же пенисом. Этот орган уже не принадлежал ни ему, ни ей, став чем-то вроде соединительного звена. Она уперлась Хансу в грудь, почувствовала, что входит в реку, взмахнула руками, нырнула, поплыла. Лежа внизу, задыхающийся, распаленный Ханс видел, как она извивается, создавая угрозу всей деревянной конструкции кровати. Он подумал, что скрип слышен, наверно, даже внизу. Подумал, что господин Цайт может догадаться. Подумал, что госпожа Цайт сейчас, возможно, поднимается наверх. Подумал, что, возможно, Лиза идет сейчас по коридору. Подумал, что хоть это и неразумно, но ему все равно. Мысли его пресеклись, словно от удара хлыста, и Софи увлекла его за собой. Ханс бессмысленно зашарил руками, позволил себе отключиться, нащупал ее грудь. Они летели под откос, сцепившись в одно целое.

Она стояла перед умывальником и, что-то напевая, приводила себя в порядок. Вымыв ноги, ополоснула подмышки, сбрызнула ароматической водой щеки и грудь. Попросила Ханса помочь ей зашнуровать корсет. Заодно он смахнул с ее спины несколько прилипших лобковых волосков. Софи надела юбку, аккуратно расправила кринолин. Поглядывая в зеркальце, привела в порядок прическу и лицо. Проделав все эти быстрые, умелые манипуляции, она обернулась и вопросительно взглянула на Ханса, за какие-то десять минут вновь превратившись в барышню Готлиб.

Подсев к письменному столу, она закинула ногу на ногу и рассеянно спросила: Проверим понедельничные переводы или двинемся дальше?

С кипением июля, распаренной кожей и утомленными веерами пришла в Вандернбург летняя пора. Зажиточные семейства отправлялись на курорты и в загородные поместья на берегах Нульте. Молодые люди предпочитали путешествия к Рейну, в Бонн и Кельн, соблазненные их ночной жизнью. Наступила летняя пора, но город покидали далеко не все: большинство жителей осталось дома и проводило дни в тени городских дворов. Некоторые семьи развлекали себя тем, что регулярно выезжали на загородные прогулки, тесно набившись в экипаж, но не ропща: ведь солнце стояло в зените! Ремесленники прерывали свои труды, запирали двери на замок и отправлялись спать, предварительно задраив все окна. Дети собирались в парках и на площадях и наслаждались нежданной свободой, которая сейчас казалась им вечной.

Ближе к югу, на огороженных пастбищах, пастухи лениво приглядывали за стадами. Стриженые овцы бродили в легкой меланхолии, чувствуя себя то ли обманутыми, то ли опозоренными. Течные самки надрывно блеяли и привлекали бойких племенных баранов, выделяя густую, как сам летний воздух, субстанцию. Кастрированные самцы, потолще и посонливее, безучастно наблюдали за их совокуплениями. К западу от пастбищ одиноким пароходом дымилась текстильная фабрика. В ее недрах Ламберг, стоя на платформе, потел в три ручья, закрывал пылавшие глаза и непрерывно, как молитву, твердил себе напоминание о неделе августовского отдыха. А за фабричными стенами, в окрестных пшеничных полях, крестьяне потихоньку начинали готовиться к будущему севу, к вкрадчивому приближению осени, угроза которой пока еще казалась весьма туманной.

А шарманщик? Шарманщик обмахивал себя старыми газетами, плескался в реке и дул Францу в уши.

Господин Готлиб все дольше просиживал в своем кабинете. Распорядившись, чтоб никто его не беспокоил, он снова и снова проверял счета. В то утро Софи обратила внимание на его рубашку, странно напоминавшую ту, что была на нем вчера, и на его лицо давно не спавшего человека. Они молча завтракали под звук собственных движущихся челюстей, звяканье столовых приборов и хруст гренок, но наконец господин Готлиб отставил в сторону чашку, откашлялся и сказал: Доченька, я тут думал… думал о нашем летнем отдыхе и решил, что, одним словом, зачем нам каждый год одно и то же? то есть я хочу сказать, ведь в городе не так уж плохо, верно? в этом году не слишком жарко, и тебе, похоже, здесь хорошо, да и курорты вдруг, на ровном месте, взвинтили цены до небес. Дело не в том, что мы не можем себе этого позволить, но такая беспардонность меня немного злит: по какому праву они каждый год удваивают цены? определенно это уже ни в какие ворота не лезет. А как же наш загородный дом, отец? спросила Софи. Господин Готлиб изобразил такое удивление, словно ему напомнили о чем-то давешнем и позабытом. Помолчав, он сказал: А! разве я тебе не говорил? а мне казалось, говорил. Одним словом, дело в том, что уже несколько месяцев назад я его продал. Что ты так на меня смотришь? что в этом удивительного? просто подвернулось выгодное предложение, и я подумал, что, поскольку ты выходишь замуж и мы не собрали достойного приданого, я имею в виду суммы, соответствующей такому грандиозному событию, понимаешь? кроме того, я хотел…

(Господин Готлиб продолжал объяснять, но Софи больше его не слушала. Сейчас она думала лишь об одном: что сможет провести все лето с Хансом. Все лето! Она об этом не упоминала, но в душе уже несколько недель боялась, что отец вот-вот объявит дату их обычного августовского отъезда. И теперь была вне себя от радости и счастья. Вот это новость! Ей не терпелось рассказать об этом Хансу, немедленно написать ему письмо!)