Странник века - Неуман Андрес Андрес

Софи поцокала языком, своим вертким, выразительным, подвижным языком. Господин Левин? произнесла она, заметив, что гость барабанит пальцами по столу.

Да, кхм, заговорил господин Левин, я бы хотел, то есть мне кажется, что в этом споре мы обходим стороной существенный вопрос, нечто, по моему разумению, важное. Ведь перевод — это не только индивидуальный процесс, не правда ли? он зависит также от среды, в которой мы переводим. То есть переводчик работает для других, точнее, вместе с другими, но общество исторически меняется. Каждый автор, каждая книга, каждый текст имеет свою историю прочтений, и эта история составляет часть самого произведения. То есть, кхм, разве можно отделить различные коллективные прочтения классика от самого классика? и я думаю, что переводы входят в эту серию прочтений, каждый переводчик также обязан своей эпохе, моменту, когда делал этот перевод. Ни одна книга не остается неизменной во времени, читатели каждой эпохи ее изменяют, не так ли? и то же самое происходит с переводами: каждой эпохе необходимо снова переводить всю свою библиотеку. Кхм, впрочем, не хочу витийствовать слишком долго.

Вы абсолютно правы, согласился Ханс (да? вы тоже так думаете? пробормотал господин Левин), художественное произведение не начинается и не заканчивается самим автором, оно представляет собой часть гораздо более обширного целого, результат творчества многих людей, в том числе и переводчиков. Перевод не подменяет и не предает, это лишь очередной вклад, очередной импульс, придаваемый тексту и похожий на тот, который придает экипажу человек, впрыгнувший в него на ходу. И, как вы справедливо изволили заметить, уважаемый господин Левин, каждый текст во все времена переводится читателем уже с родного языка на свой собственный. Каждый немец, читающей Гёте, понимает, трактует, интерпретирует или извращает в нем каждое слово, и нет никакой прозрачной связи между читателем и книгой, а всегда есть нечто непредсказуемое, порождающее новый текст, новую версию прочитанного. Поэтому, и простите мне мою настойчивость, профессор, никакой хороший перевод не может испортить переведенное произведение: он лишь умножает механизмы его прочтения.

Наивность! демагогия! возмутился профессор Миттер, если вы оба так активно ссылаетесь на общность, то не станете же отрицать влияние национальных культур? Даже для перевода текста, милостивые господа, национальность имеет значение! Французы, например, не столько стремятся перевести текст, сколько присвоить его себе, это они всегда умели, поэтому и создали свою империю. Французский переводчик в редких случаях постарается приблизиться к менталитету иностранца, скорее попытается адаптировать переведенное произведение к собственной ментальности. Читаешь, например, Аристотеля на французском, и кажется, что читаешь француза. Это, конечно, достижение, но и дополнительное доказательство того, что на самом деле труды Аристотеля написаны на греческом языке, и будут таковыми всегда (безусловно, но, возразил Ханс, как бы ни старался французский переводчик приблизить Аристотеля к своей ментальности, не кажется ли вам, что результат не будет похож ни на греческий оригинал, ни на текст философа-француза? И не изменит ли навсегда французский перевод Аристотеля всю французскую философию и то, что вы называете национальным менталитетом?), ах, молодежь, молодежь! какая страсть к препирательствам! но ваш покорный слуга в силу преклонных лет заслуживает передышки… скажите, дорогая! а не осталось ли еще малинового желе?

(Малина! вдруг стукнуло в голову Хансу, словно кто-то резко распахнул окно, именно малиновый вкус имеет вагина Софи: сначала малиновый, а потом лимонный.)

Именно! малинового! воскликнул Руди, встряхиваясь от скуки, прекрасная идея, профессор! Эльза, liebe Jungfer, не могла бы ты?..

(Здесь происходит что-то странное, сказал себе Ханс, с тревогой глядя на Софи, которая ответила ему взглядом, полным страсти. Здесь явно происходит что-то не то, снова подумал Ханс, или я не выспался? или.)

Малины! заголосила тем временем госпожа Питцин, много, много малины!

(Да, я не выспался, думал Ханс, переводил до рассвета, лег поздно, поздно, очень поздно.)

Много, много малины! завывала в экстазе госпожа Питцин. Госпожа Левин вторила ей, подбрасывая веер и задирая юбки, такой же! точнехонько такой же, как вагина Софи!

(Погодите! что? спрашивал себя Ханс, здесь что-то…)

Господин Ханс, громко произнесла Софи.

(Здесь что-то…)

Господин Ханс! смеясь, повторила она.

Что?! вскрикнул он и резко открыл глаза.

Мы очень подозреваем, сказала Софи, явно забавляясь происходящим, что вы позволили себе небольшую сиесту, господин Ханс. Ханс выпрямил спину и почувствовал, насколько ему свело шею. Оглядевшись по сторонам, он удостоверился в том, что все вокруг смотрят на него с насмешкой. Господа, смущенно пробормотал он, господа, извините, извините ради бога! Но почему же! подбодрила его Софи, ведь это означает, что вы чувствуете себя в нашем саду совершенно комфортно. Дело в том, что вчера я допоздна, стал оправдываться Ханс, вчера я допоздна, короче, переводил, ах да! перевод! извините, Со… э-э-э, госпожа Готлиб, сколько же я проспал? Самую малость, ответил Альваро, не удержавшись от смеха, пару минут, примерно столько, сколько профессор промедлил с ответом! Профессор, привстав, обратился к своему оппоненту Ханс, прошу вас простить мне этот эпизод, ни в коем случае не имеющий отношения к вашему ответу, а лишь к моей усталости, дело в том, что у меня накопилось очень много работы и сегодня ночью… О! равнодушно отмахнулся профессор, не беспокойтесь: следуя вашим теориям, мы перевели это событие как ваш личный межкультурный обмен с нашим уважаемым господином Уркио.

Все засмеялись. Ханс присоединил к общему хору свою вымученную улыбку. В ушах у него звенело, в глазах щипало, во рту сохранялся привкус малины.

С наступлением сумерек Эльза и Бертольд внесли в сад четыре светильника и расставили их вдоль раздвижного стола. Беседа наполнилась контрастами и маслянисто отблескивающими силуэтами. Перед своим обычным прощанием с гостями господин Готлиб дружески притронулся к плечу Ханса. Сударь? вскочил со стула Ханс. Господин Готлиб вынул изо рта трубку, склонил к нему свои карандашные усы и тихо прошептал: Не окажете ли вы мне любезность зайти на минутку в мой кабинет? Предвкушая самое худшее, Ханс ответил, что, конечно, почтет за честь. Пока они пересекали двор, Софи искоса провожала их взглядом.

Господин Готлиб и Ханс поднялись по лестнице рядом и преодолели ледяной тоннель коридора, всегда сохранявшего одну и ту же температуру. Хотя с самого начала дружеских отношений с Софи Ханс из осторожности не прекращал навещать ее отца, в этой таинственной комнате, в которой господин Готлиб запирался на долгие часы, ему бывать еще не приходилось. Бертольд распахнул перед ними двери, вошел, зажег пару масляных светильников и испарился. Первым, что привлекло внимание Ханса, были книжные полки, заполненные томами в кожаных переплетах. Потом он заметил темное дерево стола, кожаное кресло и бронзовый письменный прибор: чернильницу, несколько перьев, перочинный нож и колокольчик для вызова прислуги. Там же стоял забранный в рамку портрет, на котором можно было смутно разглядеть бледное лицо какой-то молодой дамы. Благодаря расположению ламп, комната тонула в продуманном полумраке, провоцировавшем в посетителе дополнительное смущение и страх лишний раз пошевелиться. Господин Готлиб сел в свое кресло, предложил Хансу кресло напротив и налил им обоим щедрые порции коньяку. Ханс судорожно сглотнул.

Видите ли, друг мой, сказал господин Готлиб, хочу быть с вами откровенным. Я знаю, что на вас можно положиться, ведь мы с самого начала питали друг к другу симпатию, и вы всегда казались мне надежным и толковым молодым человеком. Уже несколько недель я с беспокойством наблюдаю за вашим литературным сотрудничеством с моей дочерью. Поймите меня правильно: зная свою дочь так, как знаю ее я, должен вам признаться, что меня не удивляет ее странный интерес к переводу и публикациям своих трудов в журналах, я бы даже сказал, что это далеко не самый экстравагантный из ее капризов. Ей, как я понимаю, необходимо освободиться от опеки отца и в какой-то степени отстоять свои личные свободы перед будущим супругом. Софи всегда была такой, с детства. Боюсь, господину Вильдерхаусу это тоже известно, но, к счастью, он любит ее все равно, за что я благодарен Богу! Тем не менее, дорогой Ханс, я не могу не спрашивать себя, до какой степени уместно, чтобы молодая девушка накануне свадьбы трудилась в столь… назовем это «тесном сотрудничестве» с вами, холостым мужчиной. Еще раз подчеркну, что ничего не имею против вас лично, как раз наоборот, и хотел бы верить, умоляю вас меня поправить, если это не так, что между нами сложились дружеские отношения, или я ошибаюсь? я рад, что угадал. Для меня большое облегчение признаться вам в этом, потому что я, как вы понимаете, страдаю и как отец, и как ваш друг. Вы сами-то что об этом думаете, дорогой юноша?