Владислав Бахревский - Свадьбы
И вдруг в ответ ему другой рожок, сильный, звонкий — охотничий.
— Кого это еще принесло? — вслух сказал Никита Иванович и увидал человека, шагающего к нему через луг.
Толстоватый, мешковатый, знакомый вроде, а кто — не угадает.
Уж вблизи только разглядел — государь!
— Здорово, пастух!
— Здорово, охотник! — Одоевский не подал вида, что узнал государя.
Государю понравилась игра, засмеялся.
Никита Одоевский кланяться, а Михаил Федорович не дает.
— В Кремле, в Кремле лоб будешь бить, а теперь делом, пастух, давай займемся. За лосем приехал. Будет лось?
— Будет, государь.
— Оно и ладно, — сел на траву. — Поиграй-ка, складно у тебя выходит, Никита Иванович. Поиграй, пока одни…
Царь Михаил Федорович до конца жизни не избавился от страха — потерять престол. Свалилось на него царство как снег в июне, но ведь июньский снег долго не лежит. Пуще смерти самой боялся Михаил Федорович обидеть кого-то из родовитых. Обиды — дело житейское, как без них? Царь остерегался обид затаенных. Затаенная обида — это уже ползаговора. Узнал Михаил Федорович, что Никита Одоевский фыркнул, — не поленился на коня сесть.
*: * *
Лес был чистый, светлый. Сосны высоко унесли к небу свои лохматые гривы и не мешали свету летать вперегонки с веселыми синичками.
Но и малого ручья с топким левым берегом хватило, чтобы не пустить лес-богатырь к лугам, к большой реке. По левому берегу, а ручеек-то весь не то что перешагнуть, переступить можно, — растрепанно росли застаревшие в недоразвитости березки, осинки, черемуха.
Лося гнали из этого топкого мелколесья, чтобы утомить сильно, ибо государь сказал: «Лося буду сам бить. Глядите, не суйтесь мне под руку».
Загонщики хорошенько помотали зверя по топи и, стеснив с двух сторон, пустили к гнилому ручью, за которым на сухом пригорке ждал своего часа Михаил Федорович.
Лось вымахнул из кустов и на мгновение замер перед ручьем, оглушенный тишиной после содома в заболоченном лесу и, видно, веруя — погоня отстала и впереди спасение. Лось опустил отяжеленную рогатой короной голову и помочился. И в тот же миг под ноги ему метнулась свора лютых собак. Лось боднул в их сторону рогами, перескочил ручей — и вот она, твердая земля. И — человек…
Человек вышел из-за дерева и обеими руками всадил ему в грудь рогатину. Всадил и второй конец рогатины — в землю, зная, что зверь ринется вперед, на врага. И зверь ринулся вперед и просадил сердце насквозь. Он умер, поднявшись на дыбы, умер и никак не мог рухнуть, потому что человек, белый от напряжения и от страшной радости убийства, держал над собой это многопудье, не смея оторвать рук от своего оружия.
Со всех сторон бежали люди, к зверю тянулись рогатины и топоры, и победитель, боясь, что его зверя ударят и оспорят этим ударом победу, отпрянул в сторону, и зверь упал наконец.
Пошатываясь, Михаил Федорович раздвинул изумленную толпу родовитейших слуг и пошел в лес, сел на пригорок, пряча руки между коленями, дрожащие, обессилевшие. Травинка, и та бы ему теперь не поддалась.
Пить хочется, и голоса нет, чтобы попросить, да и хорошо, что все вокруг лося. Дух надо перевести.
— Вот тебе и болящий! — долетело до чутких государевых ушей ненароком оброненное кем-то из загонщиков искреннее слово.
Оно-то и порадовало государя больше других похвал и восторгов. Ради этого шепотка и вышел один на один. Болящий, говорите? Ну а кто из вас осмелится преградить дорогу рассвирепевшему лосю? А? Лицом, верно, хворый, да спина медвежья — битюжья сила. И вам невдомек, что силы этой и на донышке не осталось. Сесть сел, а вот как подняться?
Первым к Михаилу Федоровичу подошел Никита Одоевский, положил к ногам государя турецкое ружье, в позолоте, в чеканке, ложа — слоновая кость.
— Я знал, что ты, Михаил Федорович, — великий государь, но, каюсь, не ведал, что ты и великий охотник!.. Прими же мой дар как знак признания первенства и в этом древнейшем ремесле.
— Спасибо, Никита Иванович! Красиво сказал, — государь улыбался своей привычной немощной улыбкой, — И за подарок спасибо. Славное ружье. Я видел, что ты стоял подле меня, как на зверя-то я пошел… Спасибо.
«А ведь быть мне воеводой!» — ликуя, отступил от государя князь Никита.
И точно, Астрахань на кормление получил.
Глава вторая
Калфа Мехмед купил себе на базаре новый халат. Старый он снял и бросил нищим. Дело было сделано доброе, и Мехмед задумался: покупку следовало бы обмыть, но пить в одиночку скучно, и тут в толпе мелькнуло знакомое лицо.
— Эй! Погоди! Совсем Мехмеда забыл, стороной обходишь!
Тот, кого спрашивали, увидал Мехмеда, заулыбался:
— Рад видеть тебя живым и здоровым, калфа Мехмед.
— Какое там калфа! Конец пришел калфе.
— Что случилось?
— Лучшего не придумаешь… Погоди, чтобы все рассказать, нужно промочить горло! Э, деньги у меня есть… Слушай, мы хоть редко встречаемся, но встречаемся, а я до сих пор не знаю твоего имени…
— О, Мехмед! Имя — звук, можешь называть меня Вечным учеником. А вот у тебя в жизни какие-то перемены.
— Ты говоришь — перемены! Во-первых, завтра я стану мастером! Мастером! Бедный Мехмед станет богатым мастером? Почему? Потому что как только я стану мастером, состоится моя свадьба. И ты должен быть на ней, так же как и на празднике посвящения в мастера. Ты мой лучший друг. Хоть вижу я тебя раз в году и даже не знаю твоего имени. Как же тебя зовут?
— Мехмед, ты не знаешь моего имени потому, что я никогда не успевал раскрыть рта.
— Фу-ты! — Мехмед хлопнул себя по лбу. — Что верно, то верно. Слова во мне прыгают, как рис в казане, когда закипает вода.
— Скажи-ка, Мехмед, а где теперь Сулейман?
— Сулейман? Сулейман пошел в гору! Я был далеко, а он еще дальше залетел… Сулейман в Молдавии! Ему повезло. Сделал перстень, а перстень попадись на глаза самому султану. Говорят, султан с этим перстнем не расстается… Сулеймана по истечении 1001 дня учебы из чыраков посвятили в калфы. А калфой он был один день. Сам молдавский господарь сделал за него взнос, и преогромный. А за деньги в Турции все купишь, даже султана… Калфу посвятили в мастера. И господарь увез его в Яссы. Теперь Сулейман — придворный ювелир. Вот какой у нас был дружок! Гордись! — И снова стукнул себя по лбу. — Опять говорю-говорю! Как же тебя зовут?
— Называй меня… Мурадом.
— Хе-хе! А ты случайно не четвертый Мурад? А то, болтают, наш-то Мурад, тот, что наверху, любит шляться по базарам… Не обижайся… Я шучу. Я всегда шучу. Ты же знаешь… Э, Мурад! Мне повезло наконец. Подцепила меня вдовушка, и совершили мы с нею хадж… А ну-ка, нырнем в подвальчик!
Нырнули.
Мехмед заказал бутылку вина.
— Чуешь, теперь какое пыо?
Похлопал себя по карману.
— Я же взнос в цех кожевников сделал. Как посвятят меня в мастера — женюсь. Нарожает мне моя Элиф детишек…
— А ты не боишься войны, Мехмед?
— Войны? Наш султан в любой войне победит. Он, говорят, пьет вино, как вол пьет воду, но умен, как змий, и злобен, как волк. Пощипал он своих жирных овечек — придворных, а нашего брата, ремесленника, возвеличил. Освободил за наше мастерство от авариза… Без ремесел любое государство захиреет, а за мастерами можно жить, как за каменной стеной. Мы делаем вещи, которые денег стоят. Кто за нас, тот пашей не боится!
— А чего ради султану пашей бояться?
— Если бы не султан, Мурад, они бы всю Турцию прожрали!
— Ну а случись война?
— Скажу тебе по секрету, хоть мастеров на войну не берут, а я пойду за султаном Мурадом. Поглядел я белый свет, когда в Мекку шел, теперь в другие страны тянет. А если уж совсем по правде, так скажу я тебе: коли женишься, коли род заводишь, надо чтоб дети и внуки предком своим не брезговали. Пойду на войну, нарублю вражьих голов и стану тимариотом, а то сипахием…[67] Ты не забудь, завтра мое посвящение в мастера.
— Я тебя не забуду, мастер Мехмед.
— Пока еще калфа. Знаешь, дьявол на пакости падок…
Они выпили бутылку, потом вторую, обнялись, после
третьей вышли на улицу и, не в силах расстаться друг с другом, подремали в тени какого-то дувала.
Глава третья
Цех стамбульских кожевников в полном состава собрался в своем цеховом саду. Это был один из древнейших и таинственнейших цехов. Кожевники вели свое начало от Ахи Эврена. Однажды султан Ахи пошел на битву с врагами пророка. В одной руке он держал знамя, в другой — меч. Мечом он поражал врагов, как демон смерти. Скоро некого было убивать. Тогда пророк сказал:
— Ахи, отныне твое имя — Ахи Эврен![68]
Сподвижник пророка Али отдал за Ахи Эврена свою
дочь. В первый день свадебного пира гости съели тридцать три барана, на второй день — тридцать три черных козла, на третий — тридцать три быка.
