Владислав Бахревский - Свадьбы
Пророк показал Ахи Эврену шкуры.
— Вот большая работа для кожевников.
Но на следующее утро Ахи Эврен положил перед пророком девяносто девять дубленых шкур.
— Ты сумел сделать эту работу за одну ночь? — удивились гости. — Но как?
Ахи взял свою трость и провел ею по необработанной шкуре. Шкура заблестела. Али не сдержался и воскликнул:
— О, пророк! Ахи Эврен познал это ремесло. И разве он не достоин быть опоясанным?
Быть опоясанным — это и есть быть посвященным в мастера.
То было в четверг.
И теперь был четверг.
Под самой большой чинарой на коврах сидели шейх, ахи-баба, возглавлявший цех кожевников, мастера, гости. Сидящих осеняло кожаное знамя на зеленом древке — знамя цеха.
Действом командовал джигит-баши, молодой, но почитаемый цехом мастер.
Подмастерья, ожидающие посвящения, стояли в метре друг от друга, в ряд, лицом к знамени.
Все приготовления закончены. Жуткая тишина воцарилась на одно только мгновение. Она, может, для кого-то не жуткая и не долгая, но для калфы Мехмеда свет помутился. Голова кружится без вина. На верхней губе от напряжения капельки пота. И муха тут как тут. Огромная, жирная, а пошевелиться — страшно. Ведь сделаешь что не так — и миг удачи улетит, как сон.
Поднялся шейх. Голос его звенит высоко и торжественно. Калфа Мехмед знает: шейх должен читать молитву, и он читает ее, но Мехмед не слышит ни одного слова. Шейх садится на ковер. Теперь говорит ахи-баба. И удивительно — Мехмед слышит. Слышит, но ничего не видит. В глазах — зелено, как в заросшем пруду. Ахи-баба хорошо говорит, складно:
— Да будет благословен аллах! Ахи Эврен — истинное благодеяние бога. Сколько мужей сокрытых тайн в сем мире творит ему хором молитвенные призывы! Это говорим мы — истинная община нашего пророка!
По знаку джигит-баши подмастерья поставили большой палец левой ноги на большой палец правой руки. Потом скрестили на плечах руки ладонями вниз. Это была смиренная поза дервишей.
В мастера посвящались сразу четверо. Джигит-баши по очереди опоясал Мехмеда и его товарищей шелковыми поясами, трижды обернув их стан. При этом он говорил им одно из тайных имен бога: «Тахиль».
Мехмед помаленьку освоился, видел и слышал, хотя и не думал еще. Совершал четырехкратные поклоны не хуже других, а тут вышел от мастеров их чауш, взял его за ухо — первого — и вывел на середину. Держа за ухо больно, он обратился к ахи-баба:
— Подмастерье Мехмед просит разрешения воспринять благословение от очага старца старцев. Вы все — шейх, ахи-баба, джигит-баши, старые мастера, что скажете?
Мастера сделали вид, что тяжко задумались, а калфа Мехмед от наступившей тишины заледенел, и вовремя — ведь не примерзни к земле ноги — сбежал бы!
Ахи-баба спросил, обращаясь к мастерам:
— Искусен ли в ремесле калфа Мехмед?
Мастер Мехмеда с достоинством ответствовал:
— Да, ага! Калфа Мехмед хорошо изучил ремесло.
Рука чауша вновь вцепилась в огненное ухо Мехмеда.
За ухо подвел калфу к джигит-баши. Джигит-баши взял калфу за другое ухо и притащил к мастеру, у которого калфа учился. Нужно было целовать руки. Мехмед поцеловал. Теперь мастер привел Мехмеда за ухо к ахи-баба. Еще один поцелуй. Ахи-баба спросил мастера:
— Простил ли ты ему его прегрешения перед тобой?
— Да, ахи-баба!
— Аллах милостив! Слава ему!
И вся эта процедура была повторена трижды. Уши горели, а сердце — как мотылек. Вот он перед вами — мастер цеха кожевников, жених Элиф, почтенный и уважаемый мастер, мастер, мастер Мехмед.
Глава четвертая
ЗаНыла, завыла, затосковала пронзительная музыка войны. Над визгами флейт, над гласом труб призывных, словно это канонады, — барабаны.
От огня факелов красные фески черны, как запекшаяся кровь. Языки качающегося пламени уродуют лица.
Знамена и штандарты. Значки и бунчуки.
Оружие сегодня не сверкает. Идут те, кто будет ковать и месить победу, — идут цехи Стамбула, Анатолии и Румелии. Идут третью ночь. Три дня миновало, на исходе третья ночь.
Падишах Мурад IV перед дворцом, на своем султанском месте. Он сел на него три дня тому назад и окаменел. На его лице остались одни глаза. Щеки ввалились, дергаются брови. Веки покраснели от бессонницы, но он поглощен видением. Вот оно, его могущество, его слава, его величайшие в мире завоевания.
Сановники падали в обмороки. Засыпали и валились с ног военачальники. Человеческая буря, клокотавшая перед ними, была бесконечна, музыка надрывала сердце. А он сидел. Он ликовал.
Когда поток иссяк, светало.
Султан поднялся и долго смотрел вслед уходящему последнему цеху. Мурада ждали носилки, но он сел на коня и шагом поехал в Сераль.
Он спал трое суток. Сераль встревожился. Змея интриги, завиваясь в кольца, поползла от ушей к ушам, но Мурад проснулся. Спросил:
— Все ли готово к походу?
— Империя ждет слова повелителя.
— На Багдад!
И полчища турок двинулись на Багдад.
* * *Походный палач торопливо готовил инструменты пыток. В полевых условиях работать было тяжело. Работы много, и никаких удобств. Сегодня предстояло содрать кожу с живого. Палач волновался: на казни будут присутствовать сам падишах и все высшие чины Порты.
— Жертва — главный поставщик съестных припасов для армии.
Еще не произошло ни одного сражения, а султан Мурад успел потерять пятую часть своих войск — замучили кровавые поносы.
На казнь были собраны все купцы, все чинуши, от которых зависело, что нынче булькает в солдатском котле. Они-то, толстобрюхие, глядя на муки своего начальника, и хлопались, закатив глаза, мордами о землю. Мурад был доволен. О солдатском столе можно теперь не горевать. Но прошло три дня, и поставщики сами кинулись в ноги Его Присутствию падишаху:
— Государь! Мы не помышляем о наживе («Вот уже как третий день», — подумал, усмехаясь, Мурад), но мы неповинны в поставках плохого мяса. Больных баранов гонят из Турции.
— Кто же тогда виноват?
Вопрос султана остался без ответа.
— Если я через час не узнаю имени виновного, — сказал Мурад IV, — вы будете преданы той же самой казни, на которой присутствовали три дня назад.
Через час падишаху подали серебряное блюдо. На его дне было выгравировано имя: «Байрам-паша».
«Великий визирь тоже человек, — подумал с печалью Мурад, — и вся его вина в том, что великому визирю денег требуется для жизни намного больше, чем другим людям».
Приказал: «Пусть Байрам-паша оставит в Истамбуле вместо себя каймакана и едет в армию. Во время походов место великого визиря в войсках. Пример великого визиря, не убоявшегося тягот походной жизни, вдохновит армию».
Ополченец Мехмед, лежа на земле, раздувал потухший костер. Зола разлетелась, дым стал тоньше, с головешки мотыльком поднялся огонек. Уцепился за сухой пучок травы, и вот уже два десятка мотыльков замахали горячими крылышками, облепили хворост, и родилось горячее доброе пламя солдатского костра.
Кто-то за спиной Мехмеда хохотал. Мехмед оглянулся и увидел своего ротного командира Хеким-ага:
— Ну и терпение у тебя, Мехмед. Целый час дул.
— Так ведь горит.
Хеким-ага глянул направо-налево и, протягивая руки к огню, сел рядом с Мехмедом.
— Ну как, мастер, тяжко в походе?
— Терпимо. Сказали идти — идешь, сказали спать — спишь. Как преславный падишах содрал кожу с вора, так и совсем хорошо живем, в котле густо, брюхо не ноет.
— Ты добрый солдат. Мехмед. О чем ты все думаешь? — осторожно спросил Хеким-ага.
— А я не думаю. Я в бой хочу, мне тимар нужен.
Мехмед закрыл глаза, ему вспомнилось заплаканное лицо
Элиф. «Возвращайся с победой!» — шептала она ему, а сама — руки в неразрывное кольцо и обмерла, не отпуская милого.
Вспомнилось Мехмеду ночное шествие цехов перед султаном Мурадом. Мехмед тогда видел Мурада IV впервые, лицо султана показалось ему знакомым, некогда только было гадать, на кого он похож, великий падишах.
Падение Багдада
Глава первая
Поход начинался худо: воевали с поносом, военачальники Мурада взяли у персов несколько малых крепостей, но до больших битв дело еще не дошло. Мурад медлил.
Мураду доносили: персы ищут союза с русским царем, за большие деньги переманивают па свою службу донское казачество.
— Падишах Сефи ищет для меня две войны, — сказал Мурад бостанджи-паше, — надо и нам поискать. Я давно уже думаю о союзе с Индией. Великий Могол Джехан — сосед падишаха Сефи, а все соседи живут между собой дурно. Я верю в твою звезду, Мустафа-паша. Отправляйся к Джехану и привези мне — войну. Нынешняя Персия не выдержит двойного удара.
Этот разговор произошел утром, а в полдень примчался гонец.
