Владислав Бахревский - Свадьбы
Семеро казаков принесли ковер, стали разворачивать — до конца не развернули: палата мала.
— Такого небось и у самого султана нет! — польщенный, воскликнул Шереметев.
— А может, и нет, — согласился Татаринов. — Я за свою жизнь во многие турецкие города хаживал, а такого большого ковра не встречал.
— Спасибо, казаки-молодцы!
— Позволь, боярин, и дьяку твоему подарок поднести. Федор Лихачев — первый наш заступник перед государем.
И в руки Лихачева приплыл длинногорлый серебряный сосуд, с чеканкой, с глазастыми сапфирами, сердоликами и с крышечкой из темно-синего бадахшанского лазурита.
У Лихачева даже голоса прибыло, позвончее стал.
Подарки убрали, и на большое длинное лицо Шереметева вернулась тяжесть и строгость неумолимая.
— Государь знает, что Войско Донское просит его, государя, принять под руку город Азов. Но скажите, коли турки придут к городу со всей турецкой силой, будут ли казаки сидеть в осаде или покинут крепость?
Татаринов ответил не задумываясь:
— Казаки сидеть от турок будут накрепко. Это промеж нами решено.
— Но будут ли казаки сидеть в крепости, если турки дадут за нее большой выкуп?
— Боярин, мы за город Азов, отбирая его у турок и защищая от хана Бегадыра, кровью заплатили. Против цены крови никакие деньги не устоят.
— Спасибо за умное слово, атаман.
Шереметев сделал вид, что глубоко задумался, и в разговор осторожно вступил дьяк Федор Лихачев:
— Великий государь думает о вас, казаках. Помнит вас. Он уже отставил несколько воевод, которых мы ему предлагали послать вместе с войском в Азов, для обережения его…
— Каких таких воевод? — прервал дьяка Татаринов. — Нам воеводы не надобны! Мы — казаки!
Шереметев поднял на Татаринова свои маленькие, чудовищно медленные, когда того хотел хозяин, глаза.
Атаман выдержал взгляд, не пыжась, и Шереметев оценил это.
— Неужели ратные люди Азову не надобны?
— О ратных людях на кругу бить челом государю не наказано! — отрубил атаман. — Казаки наказывали у государя хлебных припасов просить да зелья ружейного и пушечного. У нас в Азове набралось три сотни пушек. Мы от хана отсиделись и от любого другого войска отсидимся.
Атаман так принажал на «любое» войско, что Шереметев даже отвернулся от разговора. Атаман и это испытание выдержал. Правда, тона поубавил.
— Приходили к нам в Азов два турецких корабля торговать. И мы торговали. Турки лук привезли, чеснок, сафьян, сапоги, и мы им отдали их турецкий полон.
— Будут ли вновь крымские татары приступать к Азову? — спросил Лихачев.
— Война будет, — сказал атаман и взъерошил большим и указательным пальцами длинные, как у жука, усы, — Может, и татары опять смелости наберутся, но эти воевать долго не умеют. Мы турок, боярин, все выглядываем, а ко- ^да они в гости будут, кто же знает… Покуда Мурад-султан Багдада не возьмет, у нас жизнь в Азове не переменится.
— А татары, говоришь, могут опить в одиночку прийти?
— Могут. Ногаи бегут от Бегадыра. С нами сын Иштерека приехал, Саим-мурза, под руку государя проситься.
Шереметев улыбнулся вдруг.
— Поперек горла костью ваш Азов и татарам и туркам. Ох, сорви вы головы!
Казаки, молчаливо сидевшие на лавках, задвигались, заулыбались.
Шереметев встал, давая понять, что разговор закончен.
— Спасибо, казаки, за службу! Ждите, скоро государь позовет вас к себе.
Казаки откланялись. Вместе с ними, провожая, вышел дьяк Лихачев.
— Хороши подарки! — шепнул Татаринову. — Спасибо, атаман. Похлопочу за вас.
На отпуске станицы Михаила Татаринова государь задал казакам все тот же вопрос:
— Будет ли Войско Донское сидеть в осаде, если придут турки?
Москва недаром задавала этот вопрос. Москва хотела точно знать, есть ли у нее на юге щит для турецкого ятагана.
— Великий государь! Казаки в Азове будут сидеть накрепко! Клянемся тебе, великий государь! — выкрикнул единым духом Татаринов и грохнулся на колени. Все посольство, как единый человек, тоже опустилось на колени, склонив головы перед российским троном.
У государя на глаза слезы навернулись.
— Встаньте, казаки! Верю вам!
Покосился на Шереметева: вот, мол, как все хорошо идет.
— Казаки, вы просили хлеба и пушечного зелья. За то, что вы отсиделись от крымцев, мы жалуем Войску Донскому шесть тысяч рублей, тысячу четей толокна, двести четей круп овсяных, сто пудов зелья пушечного, двести пудов — ручного, двести пудов свинца и триста штук железных ядер.
Казаки поклонились.
— Тебе, атаман Татаринов, мы даем за верную службу двадцать рублей и десять аршин камки куфтюр и сукно лундыш, а вам каждому по одиннадцати рублей и по английскому сукну.
Казаки опять поклонились.
— Есть ли у вас еще какие просьбы?
— Великий государь! — откликнулся Татаринов. — Благодарим тебя за государскую щедрость. Нам больше ничего не надо, а надо нашим церквам. Книг у нас церковных нет. Смилуйся, пожалуй нас книгами. Да и попов у нас мало.
— Книги и попов мы пошлем, — ответил государь.
Казаки были допущены к царской руке и в тот же день
отправились в долгий обратный путь.
В Москве
Глава первая
Над вечернею Москвою остановилось пышное розовое облако. Был последний день июля. Люди привыкли блаженствовать в тепле, но уже подсыхали на тополях листья, резвее стали ветерки, все еще теплые, парные. Рекою сильно запахло, ивами, осенью.
Коротать время дома в такие вечера скучно, и царь Михаил Федорович вместе с сыновьями Алешей и Ваней пришел в Кремлевские верхние сады посидеть на скамейке.
В Замоскворечье мычали коровы, летали стрижи высоко над крестами церквей. Солнце, закатываясь, замерло на миг между землей и облаками. И облако теперь золотилось нежно, благодарно, а земля золотилась парчово-тяжело.
— Завтра праздник! — сказал Алексей.
— Какой? — спросил младший, Иоанн.
— Происхождение честного и животворящего креста господня. А второй праздник завтра — всемилостивого Спаса.
Михаил Федорович погладил Алексея по голове, все-то знающего по божескому делу.
— Завтра батюшка в Иордань будет погружаться! — Алексей радостно поглядел на отца.
— Правда? — удивился Иоанн. — На Москве-реке?
— А ты что же, забыл, как в прошлый год было? — с укоризною покачал головой Михаил Федорович.
— Позабыл.
— Ну, теперь-то уж не забудешь. Подрос. Праздник животворящего креста — древний. Его установил константинопольский патриарх Лука. В один и тот же день случились две битвы, сынок, — Михаил Федорович обращался к Иоанну: — Греческий царь Мануил разбил сарацинов, а русский князь Андрей Боголюбский — волжских булгар. И было после битвы в греческом и русском станах дивное зрелище: от святых икон и крестов исходило сияние.
— Батюшка, а когда твои войска ходили в битву, иконы и кресты сияли? — Алексей даже рот приоткрыл, ожидая ответа.
— Нет, Алеша, не сияли.
— Оттого, что вера пошатнулась?
— Плохо мы веруем, Алеша.
— Батюшка, скажи! — У Иоанна заблестели глаза, он показал рукой на колокольни. Сколько нужно соколов, чтоб убить этих стрижей?
— А зачем же их убивать, сынок? — улыбка сошла с лица государя.
— Ну, так! Интересно.
— Это греховная мысль, сынок.
Солнце закатилось, вечер потускнел. Государь встал:
— Идемте на молитву, дети!
* * *С 1 августа начинался Успенский пост, и праздничная трапеза у царя была постная. В тот день на трапезу Михаил Федорович пригласил патриарха Иоасафа, боярина Федора Ивановича Шереметева, стольников Никиту Ивановича Одоевского и Никиту Ивановича Романова, обоих Морозовых, Бориса и Глеба.
На трапезу Одоевский шел вместе с Борисом Ивановичем. Трапеза была малая, но дорогая — в комнатах у царя.
Проходя через какие-то сени, Одоевский и Морозов вдруг услышали хриплый, придушенный стон. Переглянулись Морозов двинулся было дальше, но стон повторился, и Одоевский кинулся в боковую дверь.
Дюжий дворцовый мужик сидел верхом на собаке, зажимая под мышкой собачью пасть. Рядом на коленках стоял царевич Иоанн и молотком лупил по гвоздю, прибивая к полу собачью лапу. Одоевский вырвал у царевича молоток и молотком — мужику промеж лопаток.
— Очумел? А ну! Чтобы пса этого и духу не было здесь!
Повернулся к Иоанну. Царевич внимательными взрослыми глазами глядел на Одоевского.
«Запоминает», — у стольника даже ладони вспотели.
Молча поклонился царственному ребенку, вернул ему молоток и твердо сказал:
— Собака — божья тварь, царевич.
— Бояре — тоже божьи…
«Какое у него белое, неживое лицо», — сказал себе Одоевский, вздрагивая спиною.
