Странник века - Неуман Андрес Андрес

Если сравнивать стили, говорила Софи, листая книгу, создается впечатление, что в английской поэзии их только два: возвышенный, неистовый, как у Шелли и Байрона, и более сдержанный, но и более современный, как у Кольриджа и Вордсворта. А в какую категорию попадает Китс? спросил Ханс, указывая на раздел со стихами этого поэта. В обе, неуверенно ответила Софи, или ни в одну. Я согласен с тем, что, как ни прекрасны Байрон и Шелли, сказал Ханс, им не дано звучать столь же современно, как Вордсворту. Вордсворт стремится писать разговорно, что в поэзии считается грехом. Но мы ведь знаем: литература продвигается вперед исключительно силой греха (ты так считаешь? лукаво улыбнулась она), да, конечно, поэтому, когда Вордсворт говорит где-то здесь, в «Предисловии»… подожди-ка… а! вот! видишь? когда он говорит, что язык прозы прекрасно приспосабливается к поэзии и что он не видит существенного различия между хорошей прозой и стихотворным языком, то что, по-твоему, он делает? принижает поэзию? по-моему, наоборот: расширяет возможности прозы. Но, и это еще важнее, ассоциирует поэзию с повседневной речью, с любым мгновением нашей далеко не всегда возвышенной жизни. Одним словом, Вордсворт низвергает поэзию с пьедестала, чтобы перенести ее в мир действия.

Понимаю, сказала Софи, перелистывая книгу, звучит весьма убедительно. Но если поэзия примет повседневный тон, то как тогда отличить хорошо написанное стихотворение от написанного плохо? Для Вордсворта, согласился Ханс, этот вопрос оказался самым животрепещущим, именно поэтому, я думаю, он и поспешил дать на него ответ в первых же строках «Предисловия», позволь мне, пожалуйста, книгу, вот! здесь: «Первый том этих стихотворений… бла-бла-бла… был опубликован в качестве эксперимента, который, как я предполагал, может оказаться полезным, чтобы выяснить, насколько мы можем, метрически организуя вариант обыденной речи героя…» (ага! шутливо заметила Софи, речь героини, как всегда, остается в тени!), ну хорошо, скажем так: «выяснить, насколько мы можем, метрически организуя вариант обыденной речи человека (ты очень любезен, вклинилась Софи), охваченного сильными чувствами, передать его эмоции и в каком объеме, какую их часть может попытаться передать Поэт». Обрати внимание, что Вордсворт называет это «экспериментом», никаких механистических действий, особенно если учесть, что речь идет о «варианте» обыденной речи — дальше вступает в действие талант поэта — и что эти эпизоды повседневной жизни должны сочетаться с сильными эмоциями. Если не нарушать установленных Вордсвортом правил, то его эксперимент никогда не приведет к вульгарному результату. Другое дело, что некоторые прислушиваются лишь к самой легкой части его совета и совершенно забывают о других. Особенно, смотри, я это подчеркнул, где это было? а! вот! особенно об этой: «одновременно слегка окрашивая их воображением, благодаря чему обыденное предстает рассудку в непривычном свете», это очень важно, понимаешь, и ниже: «в основном это касается способа, которым мы ассоциируем идеи, когда находимся в душевном волнении», то есть проникать, вникать в каждодневные эмоции и переводить их на обыденный язык, не забывая о способности нашего воображения увязывать образы и идеи. Ты понимаешь, каким устаревшим выглядит на фоне этих взглядов Байрон?

Не в защиту Байрона или Шелли, задумчиво заметила Софи, но я предлагаю судить о стиле поэта, принимая в расчет риторику его предшественников. Я имею в виду, что риторика чем-то похожа на маятник, не так ли? бывают такие фазы, когда будничная и литературная речь словно противостоят друг другу, как в случае Мильтона и Шекспира, но лишь до тех пор, пока этот особый, поэтический язык не превращается в вычурный и не утрачивает силу, как, скажем, у Поупа, и тогда поэзия снова приближается к разговорному языку, как в некоторых стихотворениях Кольриджа и Вордсворта. Я думаю, что движения маятника имеют свои благоприятные фазы, и поэту, у которого есть слух, необходимо чувствовать, в какой из них поэзия пересекает его собственный язык. Эту мысль, восторженно прокомментировал Ханс, нам следует включить во вступление. Пожалуй, это своего рода равновесие, продолжала Софи, и, возможно, сейчас как раз один из таких моментов, поэтому Вордсворт прав. Нам в Германии, кивнул Ханс, этого тоже очень не хватает. Мы вечно гонимся за чистотой, что весьма прискорбно. Поэзия, добившись идеальной чистоты, становится пуританской; для меня истинный лиризм заключается как раз в противоположном, в… как бы это сказать… в эмоциях, начисто лишенных чистоты. Именно это мне нравится в современной английской поэзии: ее неприлизанность. Как ни высок ее полет, она никогда не теряет доверия к тому, что может предложить ей обыденная реальность, ведь ты помнишь: «the fancy cannot cheat so well» [96]. Поэтому (продолжал Ханс, перелистывая страницы) напоследок я оставил своего любимого Китса. Мне очень хотелось перевести его вместе с тобой, начиная с «Оды соловью». Немецкого поэта соловей бы не устроил, он счел бы его слишком ничтожным и настроил бы свой слух на космос или как минимум на какую-нибудь грандиозную вершину.

Софи продекламировала «Оду соловью». Какое-то время Ханс сидел молча, прикрыв глаза, пробуя звучание этих строк на неродном для них языке. Потом попросил как можно медленнее прочитать последнюю строфу. «Forlorn!», снова нежно пропела она, «the very word is like a bell / to toll me back from thee to my sole self…» А Ханс в это время записывал свой вариант перевода, который Софи немедленно прочла:

Софи прочитала перевод. Затем над словом «затихает» написала «исчезает» (звучит более необратимо, пояснила она и закинула ногу на ногу), над словами «нет музыки» написала «умолкла музыка» (немного нарушается ритм, сказала она, скидывая одну туфлю, но так вернее, потому что музыка умолкает, как птица) и «утопает» вместо «умирает» (для лучшего восприятия диалога с ручьем, прокомментировала она, роняя вторую туфлю). Но песня действительно «умирает», возразил Ханс, разглядывая ее ступни, мы принесем в жертву важный нюанс, ведь в этом стихотворении соловей не просто улетает, он в определенном смысле умирает. Хорошо, согласилась Софи, облизывая губы, а если нам попробовать что-то другое, более мрачное? Не знаю, может быть, задумался Ханс, прикусив губу. Софи продекламировала измененную строфу. Мне нравится, кивнула она, вставая из-за стола, хотя в таком варианте поэт как будто рад, что сон прошел, и, прощаясь с соловьем, как будто его предает: прощай! лети! я уже проснулся, и ты не сможешь обмануть меня, я знаю, что ничто не длится веч-но. Верно, улыбнулся Ханс, глядя, как она к нему приближается, но разве не то же самое говорит Китс? Не знаю, засомневалась Софи и встала перед Хансом, мне было бы понятней, если бы он пожалел о том, что чары соловья развеялись. Тут просто нужно решить, возразил Ханс и отодвинулся на стуле от стола, звучит ли досада в словах «фантазии бессонной нас не обманет трепетный полет…»: какая жалость, что фантазия не может обманывать нас вечно! или это сказано с гордостью: тебе меня не обмануть! того, кто только что очнулся. Верно! согласилась она, поглаживая ногу Ханса, то же самое относится к «deceiving elf», к обманчивости фантазии, что несут в себе эти слова: упрек или ностальгию? Мне кажется, ответил Ханс и раздвинул ноги, что Китс простился с иллюзиями, он был болен и знал, что его ждет, у него почти не оставалось времени, и он хотел спуститься с небес на землю и побродить по ней, сколько осталось; я думаю, именно этого хочет человек, одолеваемый чахоткой. Может быть, кивнула Софи, подбираясь к его паху, и все же! какое прекрасное и двусмысленное стихотворение! я думаю, именно потому, что он знал о близкой смерти, ему хотелось вообразить себе голос более долговечный, чем его собственный, попытаться уйти от своей участи, улететь вместе с соловьем, как если бы соловьем была сама поэзия. «Thou wast not born for death, immortal Bird!» [98], вечно поющая птица. Знаешь что? сказал Ханс, расстегивая ремень, пожалуй, верны оба прочтения, потому что, с одной стороны, Китс, наверно, думал: как прекрасно было бы жить в фантастическом мире, где нет смерти и можно петь вечно! почему бы не отгородиться от боли этой фантазией? а с другой стороны, он думал: с каждым днем я страдаю все сильнее, мой недуг развивается, во время пения из горла хлещет кровь, так как же мне поверить в бессмертие соловья? я не могу больше обманывать себя, прощай, лети, а я побуду здесь, внизу, пробуду столько, сколько мне удастся протянуть.