Странник века - Неуман Андрес Андрес

Рейхардт снял треуголку и вытер лицо тыльной стороной руки. Затем огляделся вокруг: во всем ряду жнецов остановился только он. Перерыв не объявляли уже несколько часов, но остальные работали как ни в чем не бывало. Неужели они вообще не устают? Или просто выслуживаются перед десятником? Ведь не может быть, чтобы у них совсем ничего не болело, не ломило плечи от стольких часов махания косой, не деревенело бедро от постоянных поворотов тела. Ведь не рухнет же мир и не улетучится пшеница, если они дадут немного роздыху ногам. Улучив момент, когда десятник отвернулся, Рейхардт опустил косу. Мозоли на руках горели, но ничто не причиняло ему столько страданий, как проклятая поясница. Он закрыл глаза и глубоко вдохнул, стараясь прийти в себя. Теперь он лучше понимал звук скребущего по земле металла, похожий на скрежет скрещенных шпаг. В юности от этого звука по телу бежали мурашки. Но постепенно он привык и даже стал находить в нем что-то приятное. А начинающие жнецы небось и теперь скрипят зубами. Но только не он. Он стойкий. Он не старый, он опытный. И вовсе не устал. Просто ему нужно перевести дух. Минут пять. Сущая пустяковина. Раньше он тоже не нуждался в передышках, но косил гораздо хуже. Вопреки тому, что воображают некоторые мускулистые кретины, в этом деле силища не нужна. Достаточно знать, на какой высоте стебля следует держать косу. Если резать слишком высоко, стебель получится короткий, и десятник будет орать. А если вести косу низко, почти у земли, усилий требуется гораздо больше, но почти никто не видит разницы. Уж не говоря о том, как некоторые держат косу! Полное отсутствие сноровки! Нет, опытом он любого переплюнет. Даже десятника. И эти люди будут учить его убирать пшеницу? На полевые работы, как и на любое дело, требуется время. По крайней мере, если делать все на совесть. Сам он любит делать на совесть. Поэтому и нужны ему пять минут, пять пустяшных минуток на отдых.

Не поднимая головы, синхронно двигаясь цепочкой к побелевшему солнцу, жнецы продолжали выкашивать горизонт.

По мере того как они продвигались, идущие за ними женщины собирали с земли колосья и вязали их в снопы. Грузчики кидали снопы на телеги и свозили на волах под навес. Рейхардт всегда старался подрядиться возчиком, потому что возить снопы гораздо легче, чем жать. Но на этот раз десятник сам подошел к нему сзади и похлопал по плечу: Ты! Рейхардт обернулся к десятнику с самым бодрым видом, стараясь скрыть, что еле жив от усталости. Неплохо поработали, а? сказал Рейхардт, обводя рукой вокруг и стараясь улыбнуться. Терпимо, ответил десятник, послушай, ты ведь здесь давно? Рейхардт весь напрягся и впился глазами десятнику в лицо, пытаясь угадать, ставят ли ему это в вину или в заслугу. Более-менее, ответил он в тон десятнику. Хочу тебя кое о чем попросить, продолжал тот. Все, что прикажете, облегченно заулыбался Рейхардт, я как раз собирался двинуться дальше, но, если у вас есть что-то другое… Отправляйся под навес, выбери самое лучшее зерно и отвези его на конной телеге в особняк Вильдерхаусов. Конечно, сударь, кивнул Рейхардт, будет исполнено! Вот и хорошо, сказал десятник и отвернулся. Господин десятник, окликнул его Рейхардт, я извиняюсь! Чего тебе, обернулся тот с таким видом, как будто у него отнимают время. Да нет, ничего, я извиняюсь, затараторил Рейхардт, просто я подумал, одним словом, оплатят ли мне эти часы? Какие? удивился десятник, которые ты потратишь на дорогу? нет, конечно нет, старик! речь идет об одолжении, а не о работе, я ведь не сомневаюсь в твоей доброй воле, или мне следует усомниться? Нет, конечно нет, господин десятник, поклонился Рейхардт, я просто спросил, потому что я-то, конечно, сделаю все, что прикажете, но в циркуляре говорится, что для перевозок… Десятник оборвал его смехом: Вижу, у тебя друзья в парламенте, что ж, обязательно буду иметь в виду. А теперь — марш за телегой! и давай, старик, пошевеливайся! да не забудь: не на волах, а на лошадях.

Заручившись наконец согласием господина Готлиба, они стали встречаться три раза в неделю во второй половине дня, чтобы работать на постоялом дворе под предполагаемым присмотром Эльзы. Каждый раз перед уходом Софи намеренно пила кофе в компании отца, стараясь оставить его в добром расположении духа. Они говорили о родственниках, о последних событиях в знакомых семействах, о предстоящей свадьбе, о забавных эпизодах из детства Софи, умилявших господина Готлиба. Около трех она целовала его в лоб и с рассеянным видом уходила. На улице Старого Котелка Софи появлялась в сопровождении Эльзы. Они заходили на постоялый двор вдвоем, но, выждав разумное время, Эльза потихоньку выскальзывала на улицу. Убедившись, что за ней никто не следит, она садилась в экипаж и отправлялась на собственное свидание. Уговор с господином Готлибом предусматривал их обязательное возвращение до того, как сторож закончит семичасовой обход. В семь тридцать они встречались у барочного фонтана. Это место было выбрано потому, что регулярное появление Эльзы на постоялом дворе в одиночку, да еще в одно и то же время, вызвало бы больше подозрений. Зная, что за ними следят, они старались не таиться, а, наоборот, вести себя как можно естественней, ибо только так и могли бороться со сплетнями. Хорошо, что сейчас лето, говорила Софи, иначе возвращаться пришлось бы намного раньше.

В течение тех четырех часов, которые они могли три раза в неделю проводить наедине, Софи и Ханс чередовали книги с постелью, ища друг друга в словах, читая тела друг друга. И так, постепенно, хоть и бессознательно, вырабатывали общий язык, интерпретируя то, что прочитали, переводя друг друга. Чем дольше они были вместе, тем чаще замечали, как много общего между любовью и переводом, между умением понять любимого человека и воссоздать текст, выразить стихи, написанные на чужом языке, и облечь в слова чужие чувства. Обе эти миссии представлялись им счастливыми и бесконечными, ведь всегда оставалось место сомнениям, неточно подобранным словам, ускользнувшим оттенкам. Еще они поняли, что никогда не смогут до конца постигнуть друг друга, ни в любви, ни в переводе. Образование, политические взгляды, особенности биографий выступали в роли фильтров. И чем больше они копались в этих различиях, тем больше возникало сложных ситуаций, препятствий и недоразумений. И все же объединявшие их межъязыковые и межличностные мосты продолжали расширяться.

Софи обнаружила, что во время близости с Хансом испытывает те же ощущения, какие посещают ее в процессе перевода. Казалось бы, ей отлично известно, что именно она хочет сказать, к чему стремится. Но постепенно эта уверенность начинала улетучиваться, оставляя место лишь восторженному, необъяснимому интуитивному чувству, которому она отдавалась, не думая о результате. Иногда ее посещало озарение, вспышка света, в которой она могла видеть то, что искала: конечный смысл, точное звучание, верное слово. Тогда она закрывала глаза, и ей казалось, что ей вот-вот удастся объять огромную сферу, удержать ее в руках и полностью постичь. Но как раз в тот момент, когда она была близка к вершине и собиралась написать об этом Хансу или заговорить с ним с этой высоты, мысль ее вдруг рассыпалась, сфера выскользала у нее из рук и разлеталась на тысячи кусков. И хотя Софи понимала, что никакой душевный трепет, никакие стихи нельзя передать другими словами, ибо такое слияние недостижимо, все же единственное, чего ей всегда хотелось, закончив, — начать все сначала.

В намерения Ханса, частично совпадавшие с еженедельными заданиями редакции, входила работа над современными европейскими поэтами, хотя неосуществленную мечту о поэтической антологии, на которую Брокгауз не был готов по коммерческим причинам, он не оставлял. «О скольких странах идет речь?», как-то поинтересовался в своем письме редактор. «О стольких, сколько осилим», не задумываясь, ответил Ханс. «Пришлите нам пробную подборку», не без иронии, судя по всему, ответил редактор, «тогда и поглядим». Но Ханс был уверен, что, заручившись терпением и поддержкой Софи, он все-таки добьется выхода сборника в свет.