Странник века - Неуман Андрес Андрес

Через несколько дней он прислал ей записку, умоляя под любым предлогом немедленно прийти к нему на постоялый двор. Вскоре Софи явилась в сопровождении Эльзы и прошла в комнату Ханса, оставив горничную развлекать Томаса. Едва она открыла дверь, как он бросился к ней, поцеловал, усадил на стул и попросил закрыть глаза. Когда она их открыла, на коленях у нее лежал пробный оттиск журнала «Атлас». Увидев под одним из переводов свое имя рядом с именем Ханса, она рассыпала листы, как будто обожгла ими руки. Но ты не должен был, не нужно было! пробормотала она, одновременно радостно и нервно. Отчего же не нужно? улыбнулся он, если твоих переводов здесь почти половина! Но как ты это устроил, как? не понимала она. Очень просто, ответил Ханс, я написал в издательство и сообщил им имя соавтора переводов, что совершенно справедливо, разве нет? или ты хочешь сказать, что не рада? Софи продолжала качать головой и протестовать, а сама уже скидывала нижние юбки и закончила тем, что уселась к нему на колени, полностью обездвижив на стуле. Они приподнимались и опадали, вжимаясь друг в друга, с перекошенными лицами, но без единого звука. Едва они немного отдышались, Софи поправила юбку и подняла с пола пробный экземпляр журнала. Ханс налил ей воды.

Подумай хорошенько, сказал он, если мы будем делить работу не от случая к случаю, а как два партнера, то проведем чудесное лето. Мы сможем насладиться чтением и совместной работой, а заодно приобретем отличный повод встречаться здесь, у меня. Прятаться лучше не слишком усердно, лишь в пределах необходимости, мы об этом уже говорили: чем естественнее мы будем себя вести, тем меньше вызовем подозрений. Когда слишком стараешься укрыться от чужих глаз, только нагоняешь таинственности. Заметь: и в книгах, и в постели наши вкусы совпадают, что может быть прекрасней? Софи вяло отмахнулась, почти уступив: Что прятаться не надо слишком рьяно, с этим я согласна, и хоть и не знаю, чем все это кончится, но так, наверно, будет лучше. А что касается отца, то посмотрим, сейчас даже думать об этом не хочу. Руди скажет «да», об этом я позабочусь и представлю дело так, будто… короче, он скажет «да». Если честно, то больше всего я сомневаюсь в себе самой, в своих способностях, в том, как отнесутся ко мне в «Брокгаузе», в самом «Брокгаузе»! (про это даже не начинай! возразил Ханс, в издательстве видят то, что видят: твои переводы, они хороши, а их интересует только это), ну хорошо, допустим, я благодарна тебе за твою убежденность, похоже, что ты веришь в меня больше, чем я сама в себя верю, но, Ханс, постарайся понять: дело не только в этом, есть и другое! я даже сомневаюсь, что мужчина может в это вникнуть: я знаю, что тебя в издательстве оценивают по твоим переводам, а на меня они будут смотреть как на переводчицу, и тут есть маленькая, но неприятная разница: как я смогу убедиться в том, что их взгляд на мои переводы беспристрастен? ведь у меня нет никакого опыта, я слишком молода и я женщина! как я смогу быть уверенной, что меня воспринимают всерьез? и, что еще важнее, как мне убедиться в том, что спросят с меня максимально строго? (дорогая, вздохнул Ханс, ты все усложняешь, все гораздо проще: если их устроят результаты, тебя примут, если нет, тебе откажут, а что касается строгости спроса, то тут ты права, я предложу им оплачивать нашу работу раздельно: мой гонорар пусть отправляют мне, а твой тебе, тогда ты избавишься от всяких сомнений), нет, нет, Ханс, об этом не может быть и речи! (именно так! иначе и быть не может!), я тебя серьезно прошу! (напрасно, друг мой!), послушай! ты сошел с ума! я живу на деньги отца, но ты, ты что будешь делать? как ты проживешь на половину гонорара? (мне удалось скопить пару талеров, а кроме того, посчитай хорошенько: это не будет половина, потому что вдвоем мы сможем переводить почти вдвое больше, и если распределим работу с умом, то она будет для меня почти такой же прибыльной, как раньше), Ханс, Ханс, ты ужасный, просто ужасный, я тебя люблю, и когда-нибудь мне придется горько пожалеть, одним словом, я не буду спорить о деньгах, не знаю, может быть, все так, как ты говоришь, но, ты меня прости, за переводы я не возьму ни гроша, иначе мы не договоримся, на это отец никогда не пойдет, довольно уж того, о чем мне придется его просить, ты только представь! дочь Готлиба и работает! невеста Вильдерхауса! как будто некому о ней позаботиться! ничего не выйдет, поверь мне, я поговорю с ним, и мне будет гораздо проще представить это как мое литературное увлечение, понимаешь? что-то вроде учебы, и тогда, возможно, он разрешит, и все получится, и я смогу приходить к тебе каждый день, и разговаривать с тобой на латыни, и мешать тебе работать, и (эй!) тискать тебя вот здесь (Софи, тебя ждут внизу!), и кусать тебя (ой-ой-ой!), и переводить с того языка, с которого ты захочешь.

Господин Готлиб оттянул ус, скрутил его в колечко и намотал на указательный палец. Затем положил трубку на раскрытый журнал и сокрушенно покачал головой. Девочка моя, сказал он, неужели ты не могла сначала со мной посоветоваться? Как только тебе в голову пришло учинить нечто подобное, даже не поставив меня в известность? вечная история! Господи Боже! Ну полно, отец, промурлыкала Софи, что вы расстраиваетесь? неужели вас огорчает, что ваша дочь развлекается невинными стихами? Ты прекрасно знаешь, возмутился господин Готлиб, что я никогда не запрещал тебе читать и изучать все, что тебе заблагорассудится, и не это меня огорчает, мне не нравится, что ты и господин Ханс (что я и господин Ханс — что, отец? пропела Софи), одним словом, это ваше литературное сотрудничество, как ты его называешь, ведь доченька, дорогая, тебе это кажется приличным? чтобы такая девушка, как ты, занималась какими-то издательскими делами! Отец, улыбнулась Софи, вы так говорите «издательскими дела-ми», как будто речь идет о преступлении! но проявите же чуткость, умоляю! или вы намекаете на то, что такая девушка, как я, должна сидеть дома и декламировать Kinder, Küche, Kirche [89]? вы хотите, чтобы я еще до свадьбы все мысли посвящала кухне и вашим будущим внукам? право, миленький папочка, ну перестаньте! я ведь знаю, что вы хороший! Я согласился бы уж и на то, вздохнул господин Готлиб, пытаясь приручить змейку своего уса, чтобы ты хоть изредка об этом вспоминала. Но если дело только в этом, то вы не беспокойтесь! воскликнула Софи, вкладывая в свои слова столько же чистосердечия, сколько иронии, в последнее время я только и думаю, что о свадьбе. Доченька, взмолился господин Готлиб, ответь мне честно, ну разве тебе не хочется создать хорошую семью? Смотря о чем мы говорим, отец, ответила Софи, если мы рассматриваем семью как неизбежную необходимость, то, пожалуй, не очень, но если мы говорим о потенциальной возможности, а я думаю, именно об этом мы и говорим, то зачем нам обсуждать ее именно сейчас? Но скажи, настаивал господин Готлиб, разве Руди не демонстрирует тебе ежедневно свою любовь? Отец, пошла на риск Софи, я опаздываю, мне пора переводить, и я говорю вам совершенно серьезно: если вы не позволите мне заниматься литературным трудом с господином Хансом, я запрусь у себя комнате и все равно буду переводить, уж этому, я полагаю, вы не сможете воспрепятствовать, и буду запираться каждый день, буду только есть, спать и переводить, и так до самого дня свадьбы! и стану бледной, чахлой и уродливой, и в день свадьбы все будут спрашивать вас, почему в столь счастливый день у вашей дочери такое лицо, и вам будет стыдно, что ваша дочь такая… такая страхолюдина, отец! миленький папочка! будьте хорошим! я в вашей власти и поступлю, как вы скажете, и, если вы так решите, я не выйду из дома до конца лета, вы будете довольны, и в душе я тоже буду довольна, потому что исполню свой долг и подчинюсь вашей воле, ах! Дочь моя, испугался господин Готлиб, не говори со мной так, не будь ко мне несправедлива (вы можете не сомневаться, я исполню любое ваше приказание, прошептала Софи и надула губы), только не говори мне, что я! (я верю в вашу беспристрастность, отец, продолжала она, поникнув головой), доченька! вразумись! я тебя умоляю! (жду лишь вашего приговора: каким бы он ни был, безусловно, он пойдет мне на пользу), но, Софи, если бы, по крайней мере, ведь я не хочу тебе запрещать! ты знаешь, что я всегда! (знаю, знаю, и глубоко вам за это благодарна, Софи похлопала глазами), так что ж? выходит, ничего нельзя поделать? (ой, папочка, вы такой чуткий! защебетала Софи, обнимая отца), дочка, девочка моя любимая (нет! я больше вас люблю!), ладно, ладно, послушай, нельзя ли, по крайней мере, чтобы вы переводили у нас дома? что в этом плохого? почему обязательно нужно заниматься этим на убогом постоялом дворе? (ах, отец, я уже вам объясняла, здесь мы все время будем отвлекаться, здесь слишком много народу: Бертольд, Эльза, визитеры, мои подруги, к тому же на постоялом дворе у господина Ханса подобрана необходимая библиотека, а это не шуточное дело, там уйма нужных документов и всевозможных словарей, представьте себе, как хлопотно будет таскать все это сюда каждый день, ну будьте же практичны, отец, не вы ли учили меня этому?), ладно, хорошо, я согласен, согласен, ты просто невыносима! но с одним условием, и строго тебя предупреждаю: оно категорически не обсуждается! (каким же, папочка? скажите!), тебя непременно будет сопровождать Эльза, и уходить, и возвращаться ты будешь только с ней, всегда в одно и то же время, и чтобы вы обе были здесь еще засветло, без всяких исключений (отец, как это обременительно! вы уверены? воскликнула Софи, лопаясь от счастья, вам кажется необходимым, чтобы бедняжка Эльза денно и нощно таскалась за мной по пятам? так-то вы доверяете своей дочери?), никаких, никаких! ни слова больше! или ты переводишь на постоялом дворе при Эльзе, или ты остаешься здесь, и мы больше этого не обсуждаем! (хорошо, как вы иногда суровы, отец! при Эльзином тщании — и столько часов! что ж, оставим все, как вы решили, дорогой отец, целую вас, я побежала.)