Странник века - Неуман Андрес Андрес

Как можно говорить о свободной торговле? говорил Ханс, лежа рядом с Софи, об унификации таможен и бог весть о чем еще, не обеспечив предварительно свободного литературного обмена? нам необходимо переводить всю зарубежную литературу, какую только мы можем, издавать ее, покупать в других странах и доводить до нашей аудитории! вот что я написал Брокгаузу. И что он тебе ответил? спросила Софи, теребя его сосок. Ханс пожал плечами и погладил ее по спине: Ответил, что, мол, да-да, конечно, всему свое время, не надо горячиться. А тебе не кажется, усомнилась Софи, что при таком обмене придется постоянно следить за тем, чтобы могучие державы не стали навязывать свою литературу всем остальным? Я совершенно с тобой согласен, сказал Ханс, задерживая руку на ее ягодицах, тем более что могучим державам есть чему поучиться у маленьких стран, как правило гораздо более открытых и любознательных, а значит, и более мудрых. Кто точно любознательный, так это ты, вздохнула Софи, наклоняясь и позволяя пальцам Ханса проникнуть внутрь. Возможно, это потому, улыбнулся Ханс, что ты открыта и мудра.

Когда, уже придя в себя и одевшись, но еще не начав переводить, они сидели за письменным столом, Ханс рассказал Софи, что недавно прочитал комментарий к французскому переводу «Тассо», в котором Гёте объявляет о рождении общемировой литературы. Надо признать, что, как бы ни был старик консервативен в политике, заметил Ханс, в литературной мысли он всегда идет впереди. Weltliteratur! [90] После падения Бонапарта он одним из первых встал на защиту французской культуры и не устает повторять, что родиной поэта является поэзия, где бы поэт ни жил и о чем бы ни писал. Гёте ведь сам немного Фауст, правда? а каждому из нас хочется побыть немного Гёте: неутомимым читателем, говорящим на множестве языков, знакомым со всеми странами мира, изучающим все эпохи. Ханс порылся в сундуке, нашел журнал и подал его Софи. Откуда ты берешь эти журналы? спросила она, стараясь заглянуть в сундук. Мне их присылают, ответил он, поспешно захлопывая крышку. «Наступает эпоха общемировой литературы», прочитала вслух Софи, «и каждый из нас должен внести свой вклад в ее формирование». И это, кивнул Ханс, единственно возможный путь развития нашей немецкой литературы: путь объединения, сопоставления, слияния с литературами других стран. Все прочее означало бы запереть свою дверь и выбросить в море ключ. Недавно я читал об этом статью некоего Мадзини [91], кстати, давай переведем ее на следующей неделе? ты ведь владеешь итальянским лучше меня! Он пишет исключительно о Европе, но мне кажется, это только начало. Например, сейчас в моде восточные литературы, но, возможно, вскоре очередь дойдет и до американского континента. И в один прекрасный день нам придется туда поехать, чтобы разобраться в самих себе! представляешь? Я как раз подумывал в ближайший год-два отправиться в Америку, послушай! а не отправиться ли нам туда вместе? я ведь мог бы. Ханс, ласково перебила его Софи, а не приступить ли нам к работе? уже почти пять. Да-да, спохватился Ханс, прости. Наведя в комнате порядок, он принес и разложил на столе несколько книг и стопку бумаги. Стало быть, сегодня у нас англичане, сказала Софи, листая то одну, то другую книгу. Верно, любовь моя, вздохнул, садясь за стол, Ханс, и должен тебе честно признаться: это очень срочно.

Заданий «Брокгауза» было, собственно, два: творчески пересмотреть давно распроданный и уже не удовлетворявший редактора сборник стихотворений современных английских поэтов и перевести в качестве приложения к нему основные фрагменты «Предисловия к лирическим балладам» [92]. Вдвоем они быстро вычитали текст и отметили самые сложные места, чтоб облегчить себе завтрашнюю работу. Их метод был прост: Софи, безусловно более способная к декламации, с наигранным смирением читала вслух, делая паузу в конце каждого стиха, чтобы внутренний ритм успел отзвучать и устояться, и лишь затем переходила к следующему, как будто строила карточный дом. А в это время Ханс следил за переводом, вычеркивал отдельные слова, выделял какие-то выражения, записывал свои варианты, чтобы затем обсудить их с Софи. Привыкший работать в одиночку, он сначала никак не мог собраться с мыслями, поскольку певучий голос Софи с характерными паузами и модуляциями так его заводил, что он сам себе удивлялся. Однако постепенно эта жажда, уводящая его от иностранного языка к телу Софи, даже стала ему нравиться. Он чувствовал, что опьяняющий эффект этого метода воздействует и на нее саму: она явно наслаждалась, когда, сдерживая себя, регулировала напряжение между взыскательностью литературного труда и парализующим волю желанием. Именно из этих наэлектризованных усилий, из этого противостояния, стимулирующего чувства и обостряющего разум, родились их лучшие совместные идеи. После нескольких дней совместной работы они понемногу привыкли переводить, преодолевая взаимное притяжение, и пришли к выводу, что все эти тщательно подыскиваемые слова представляют собой лишь новый способ постигать друг друга, сокращать расстояние между их устами.

Они перечитали все переводы Байрона, оказавшиеся несколько механистичными, но в целом верными, поскольку предыдущему переводчику хватило сообразительности выбрать все самое простое. Интересно, заметил Ханс, что в своем неистовстве Байрон звучит даже более высокопарно, более академично. Может быть, иногда он сам пугался собственных слов, предположила Софи. Переводы Шелли решено было переписать полностью, поскольку они показались им обоим манерными и перегруженными слащаво-пафосными оборотами. Ханс предложил убрать все прилагательные и взяться за то, что останется. Софи мимоходом заметила, что обожает «Гимн духовной красоте», пресекающий любую попытку провести черту между просветителями и романтиками:

Ты понимаешь? волновалась Софи, «так в ночи виднее слабые лучи»! Что именно блистает в этом стихотворении Шелли, так это мистерия, но блистает лишь для того, чтобы ярче высветить разум. А разум, «человеческая мысль», которой не противостоят ни чувства, ни любовь, в свою очередь подпитывается красотой, разве это не прекрасно? Не продолжай, засмеялся Ханс, а то, чего доброго, убедишь меня, и я из-за тебя начну любить Шелли.

Дойдя до Кольриджа, они особое внимание уделили «Кубла хану», единственной поэме автора, знакомой широкой публике:

Самое забавное, заметил Ханс, что «Кубла-хан» далеко не лучшее стихотворение Кольриджа. Но ты ведь знаешь: главное — это легенда, публика не ждет от поэта великих произведений, ей гораздо важнее, чтобы поэт вел себя как великий поэт. Поэтому смекалистый Кольридж и решил рассказать, что однажды видел опиумный сон длиною в триста стихов, которые, проснувшись, помнил дословно, и что из этого должно было получиться нечто потрясающее! доселе невиданное! и что он записывал эти стихи до тех пор, пока его, беднягу, не прервали, и что именно поэтому поэма и осталась такой незаконченной и куцей, какой мы ее видим… Стало быть, ты ему не веришь? уточнила Софи. Я верю любому поэту, улыбнулся Ханс, если в его высказываниях нет непреложных истин. В таком случае, рассудила она, поэма не осталась незаконченной: она продолжается в рассказе Кольриджа, в истории, которую он поведал о своем сне, как раз с того места, где поэма (или сон) заканчивается, а начинается другая, случившаяся после пробуждения история. Согласен! обрадовался Ханс и потерся лодыжкой об ее лодыжку. Хотя на самом деле, продолжала она, прижимаясь к нему второй лодыжкой, самое романтичное в этом стихотворении именно пояснение. Совершенно верно, кивнул он, снова возбуждаясь, а что ты скажешь о концовке? «был млеком рая напоен» [95], «and drunk the milk of Paradise», при таком количестве «к» в последней строке не так-то просто пьется божественный нектар! как будто давишься этим раем! Кстати, при определенном усилии можно вспомнить, что лучшие поэты-романтики никогда не говорили о рае, а лишь о невозможности его существования. (Разобравшись с Кольриджем, Ханс с некоторым разочарованием обнаружил, что ее лодыжка снова отодвинулась от его ноги.)