Странник века - Неуман Андрес Андрес

Если бы двери обладали голосами, можно было бы сказать, что в тот день, когда он открыл свою, голос ее изменился, и прокричала она не то, что обычно. Впрочем, возможно, он все это придумал потом, после ухода Софи.

Чтобы скрыть смятение, он принялся шутить. Госпожа Готлиб! воскликнул он, отступая в сторону, какая честь, какой сюрприз! Боденлиб, улыбнулась Софи, зови меня Боденлиб. Так я представилась господину, который сидит внизу.

Когда Софи шагнула в комнату, Ханс увидел пол, стены, мебель под другим углом, словно вдруг повиснув на стропилах. Ему стало стыдно, что он не успел хоть немного прибраться. Прошу прощения за беспорядок, сказал он. Полноте, ответила она, оглядываясь вокруг, для одинокого мужчины у тебя не так уж плохо.

Они оба то и дело заикались. Тревожно поглядывали друг на друга, словно говоря: Успокойся!

Ханс придвинул ей стул, забыл предложить чаю и два раза споткнулся. Софи заинтересовалась сундуком, полистала книги, порадовалась акварели с зеркальцем на оборотной стороне и посмеялась над оловянной лоханью. Хотя и сундук, и книги, и картина, и лохань были ей безразличны.

Они о чем-то поговорили, но так ничего друг другу и не сказали. До тех пор пока Софи не встала и не произнесла: в семь Эльза будет ждать меня на Рыночной площади. Она пошла в гости к подруге. Воспользуемся этим временем? Или так и проговорим весь вечер?

Она распустила волосы, словно взломав плотину. Этот поток захлестнул Ханса, он судорожно сглотнул. Не говоря ни слова, он прикрыл ставни и зажег свечи. Только после этого они поцеловались, съев друг у друга во рту все слова.

Они прикасались друг к другу, избегая всего, что пылало. Длинные пальцы Софи не столько ласкали, сколько считывали. Она заметила, что Ханс старается не проявлять бесцеремонности, и умилилась, подобная деликатность была ей совершенно не нужна. Ее тело показалось Хансу более податливым, чем он ожидал. Он заметил, что она его опережает, и ее реакция отнюдь не наивна, не простодушна. А Софи показалось, что Ханс, не будучи физически сильным, внутренне очень крепок. Что под мягкими контурами его тела скрывается плотная мускулатура. Они начали раздеваться, чудовищно неуклюже, как всегда, когда нет места притворству. Запахло не слишком чистой кожей. Желание распахнулось, как клапан.

Ханс сидел на краю кровати. Софи стояла и смотрела на него, пытаясь непослушными руками развязать последние тесемки на спине. Пока он ждал ее, вот так, опустив плечи и ссутулив спину, к животу подкатывали не очень приятные спазмы. У нее оказались немного рыхлые внутренние поверхности бедер. Пальцы его ног были слишком толсты. Локти Софи шершавились. А на животе у Ханса росло несколько нелепых волосков. Когда она распустила шнуровку, то в вырезе платья он увидел слегка опавшую грудь, несколько вен, радиусами расходившихся от сосков, и мелкие морщинки на ареолах.

Но каждое обнаруженное ими несовершенство делало их более доступными, более желанными друг для друга. Ханс видел, как, высвобождаясь из нижних юбок, чулок и корсета, показалось в неровном свете канделябров тело Софи. Он видел, как оно все больше обнажалось, проглядывало сквозь пряди волос, трепетало. Пламя свечей вспыхивало и опадало, проникая в каждый изгиб ее кожи и снова отступая. Софи полностью обнажилась.

После стольких ожиданий, стольких препятствий Ханс наконец увидел ее всю. Но случилось нечто странное. Сотни раз по ночам он представлял себе, как задержится на каждой складочке ее кожи, как медленно изучит все ее тело и убедится в том, что отныне оно ему знакомо и понятно, но избыточность увиденного его ослепила. Сколь ни скользил его взгляд по этой коже, жадность, с которой он на нее смотрел, лишь туманила глаза и заставляла их утыкаться в какие-то детали. Ханс понял, что и у глаз есть аппетит. И что если их прожорливость чрезмерна, то взгляд теряет остроту. Так замутился и его взгляд, перебегавший с ее лица на плечи, с бедер на грудь, с улыбки на лобок, пытавшийся собрать все воедино, охватить все целиком. Это было как набор слов, не соединенных синтаксисом, как неожиданное столкновение ребенка с латынью, как ощущения человека, идущего по анфиладе комнат и аккумулирующего буйство красок на изнанке своих век. Ханс смотрел на Софи и не знал, что и думать. Его взгляд заикался, губы моргали, рот туманился, глаза увлажнялись. Тогда он решил прижать к себе то, на что не мог смотреть. Он подошел к ней, обнял, и тут же все чувства пришли в согласие, загадку вытеснило действие. Теперь, когда дистанция исчезла, он сумел воспринять воображаемое и ставшее возможным присутствие Софи, которая дрожала отнюдь не от страха и задыхалась отнюдь не от романтических чувств.

Что видела, глядя на него, Софи? Ничего, все. Она смотрела не всматриваясь. Любую мелочь превращала в главное. Прошлась пальцами по его коже, чтобы оттолкнуться от очевидного. И сосредоточилась на его запахе, впитывая его в себя, заходя с другой стороны. Она не пыталась, как Ханс, объединить все сразу, ей было довольно того, что он здесь, весь, целиком, и она позволила себе в полной мере насладиться чувством обладания, а значит, отдаться самой. Она восприняла его сразу, всего, без изъятий. Но прикасалась, конечно, ко всему по очереди. И все же каждая часть его тела заключала в себе целое, была конечным пунктом назначения. Она прикасалась к нему, убирала руку и снова прикасалась, подобно тому как учатся говорить, как изучают карту, как распространяется в пространстве свет. Это было нечто вроде свободного падения. Добровольного блуждания и попытки убедиться в том, что и это место, и этот колодец, и эта дорога тебе знакомы. Софи не смотрела на Ханса, она его запоминала. Сжимая его в объятиях и позволяя обнимать себя, она знала, что ей достаточно закрыть глаза, и она его увидит.

С самой первой общей дрожи они поняли, что да. Да, потому что да.

В какой-то момент, когда их движения уже не были ни плавными, ни осторожными, Ханс заметил, что Софи повернула акварель лицом к стене. В ограниченной перспективе зеркальца они умещались лишь частично, и этот факт его заворожил. Он смотрел в него сбоку, стараясь узнать себя в этих фрагментах, удивляясь, что этот голый, обвитый ее ногой торс принадлежит ему, что эта повернутая спина и утонувшие в матрасе руки принадлежат Софи. А она в это время смотрела на игру теней, которые в разгоревшемся пламени свечей отбрасывали на прилегающую стену их тела, — теней изменчивых, то густевших, то бледневших, то разраставшихся, то мельчавших, похожих на чернильные пятна на листе бумаге. Она спрашивала себя, следит ли и он за этими пятнами. А Ханс в это время гадал, заметила ли она их отражение в зеркале.

В конце всего, или в начале чего-то нового, наступила ритмичная тишина. Сплетенных, как иероглиф, свесившихся с кровати Софи и Ханса охватило чувство какой-то мощной неизбежности. Оба молча ждали, что другой прошепчет правду, какую-нибудь правду. Они все еще были растворены в неподвижной качке. Единственное, что они слышали, — собственное дыхание и потрескивание свечей. Ханс чувствовал себя разлетевшимся на куски, но в полном ладу со вселенной; ему хотелось говорить, но его переполняла тишина. И в этом противоречии угадывался покой, как будто два разнонаправленных течения тащили его за руки, поддерживая на плаву. Она тоже молчала.

Прежде чем одеться, они еще раз посмотрели друг на друга. Наконец Софи сказала: Мне нравится твое колено. Она наклонилась, чтобы его лизнуть. Ханс почувствовал, как смущение поползло по его ноге и, дойдя до головы, вспыхнуло радостью. Вдруг его взгляд упал на бедро Софи. На то место, где было удлиненное пятно, похожее на карандашный штрих. А мне, ответил он, нравится это пятно. Ненавижу это пятно, сказала она, прикрывая ногу. Но он возразил: Это пятно тебя украшает, хорошо, что оно у тебя есть.

Уже через несколько минут Софи бежала к барочному фонтану, где ее ждала Эльза, заранее трепетавшая перед требовательной пунктуальностью господина Готлиба.