Странник века - Неуман Андрес Андрес

Не осмелюсь назвать это ответом, поскольку на твое яркое письмо, Софи, следовало бы ответить совсем по-другому, не этими торопливыми строками. Но я знаю, что забвение чувств не заставляет себя ждать (не полное забвение, а вкрадчивое, не безвозвратное, но подобное тому, как забываешь точную мелодию, хотя где-то в глубине души все еще слышится ее неясный отзвук). Поэтому я хочу ответить тебе быстро, сейчас, сразу. Впрочем, ответить на твое письмо невозможно. Будь у меня достаточно времени, чтобы написать достойный ответ, мне все равно пришлось бы сначала справиться со своим потрясением. Если же писать ответ под его воздействием, что я и делаю, то равноценных высот мне не достичь. Пожалуй, на твое письмо можно было бы ответить только музыкой.

Но что-то сказать я должен, хотя бы прозой. Поэтому пишу прозой, на большее я не способен. Каждый день я вспоминаю тебя с ощущением абсолютной близости. Близости необъяснимой, словно предвосхищающей будущее, то многое, что еще с нами не произошло. Это удивительно. В последний раз, когда мы виделись, я мечтал ххххх оказаться наконец с тобой в постели. И все же я замечаю, что между нами уже существует нечто, относящееся к «после»: не только неловкость двух еще не прикоснувшихся друг к другу людей, но и спокойное взаимопонимание (и в этом вся странность!), доступное лишь тем, кто уже вступил в интимную связь. И я говорю тебе это (не погуби мою душу, дьявол!), будучи очень далеким от платонизма.

А между «до» и «после», до близости и после нее, живет эта странная радость. Я не могу думать о тебе, Софи, и не улыбаться, как кретин. И это хорошо.

Ты существуешь, и в этом заключено все хорошее.

Я воспользовалась минутой, чтобы написать тебе, потому что вдруг полил дождь, и, слушая, как настойчивы его резвые капли, наблюдая, как все вокруг понемногу теряет вес, я вдруг отчаянно захотела с тобой поговорить. Но сегодня нет Салона и нет благовидного предлога, чтобы выйти из дома. Зато есть вереница проходящих туч, которые плывут от меня к тебе или от тебя ко мне? их направление мне недоступно. Как ты сегодня, непоседа? Что переводишь? Я перевожу все те слова, которые, как мне кажется, ты сказал бы мне, если бы сейчас мы были вместе. И немного читаю своих любимых поэтов дученто [84]. Il corso delle cose è sempre sinuoso… [85]

Хотелось бы, дражайший господин Ханс, разделить этот момент с Вами. Обожаю разговаривать с тобой на «вы» или, скажем так, испытываю сладкое волнение всякий раз, когда на людях говорю тебе «вы». Знай, что мне хочется видеть тебя немедленно и очень близко. Не в постели (Ханс, как можно быть таким дерзким и писать подобные вещи в письме? что будет, если кто-нибудь это прочтет? разве ты не знаешь, что мы, барышни, предпочитаем вести себя немного сдержанней если не в желаниях, то хотя бы на словах? меня восхищает, как ты игнорируешь все мои предупреждения!), а чтобы пойти с тобой к мосту, гулять вдоль реки, затеряться в поле.

Посылаю тебе поцелуй дождя, который как раз прекратился. Он до тебя дошел? Освежил тебя? А вместе с поцелуем посылаю тебе вопрос. Откуда берется красота? Ты знаешь? Понимаю, что это звучит несколько экстравагантно, но спрашиваю серьезно. Откуда она берется?

Мы увидимся. Под благовидным предлогом или без него, но мы увидимся. А пока что, так и быть, насладимся этой столь ценимой древними отсрочкой. В сегодняшней жизни гораздо больше спешки, чем было в древности, но что поделать. Терпение представляется мне в виде неведомого цветка. Цветка, который человек, сам того не сознавая, несет в руках. Ты учишь меня обрывать с него лепестки, так что не обессудь, если я нечаянно его загублю.

Но я не жалуюсь: ты послала мне поцелуй, пусть только на словах.

Ххххххх ххххх Софи, Софи Готлиб, почему в письмах к тебе я неизменно становлюсь косноязычным! Никогда мне не было так приятно бессвязно лепетать. Не знаю, что бы я сделал в первую очередь, если бы остался с тобой наедине. Ах да! ты говоришь, что писать об этом нельзя. В таком случае рад тебе сообщить, что я сделал бы как раз все то, о чем писать нельзя… Я это утверждаю и, видишь? с изрядным злорадством.

Ты спрашивала (и говоришь, что всерьез, конечно, это серьезно!), откуда берется красота. Поразмыслив хорошенько, я сказал бы, что из быстротечности и радости. В этом я почти уверен. Не знаю, сгодится ли такой образ: красота возникает из вибрации мостков, перекинутых от дразнящего предчувствия к реальной истине. Если мостки дрожат, значит по ним идет нечто значительное.

Я слышу твои шаги. Мостки дрожат.

Ханс, обожаемый мой Ханс, меня немного огорчает, что на этом Салоне, где мы пробыли вместе несколько драгоценных часов, у меня была возможность заниматься только притворством. Но так приятно было получить в то утро очаровательный цветок, который ты прислал мне с девочкой с постоялого двора, еще раз большое спасибо. Я вложила его, как сокровище, в свой альбом, и там он лежал, выглядывая из страниц, пока сегодня утром мой дотошный отец не заметил, что цветок увял, и не спросил, от Руди ли он (конечно!) и почему я его не выбрасываю, ведь Руди пришлет мне великое множество других. Моему отцу не нравится, когда что-нибудь увядает.

Пришла Эльза. Придется тебя оставить, чтобы воспользоваться оказией и отдать ей это письмо. Но я тебя не оставляю, нет. Un bacio all’italiana e spero ansiosamente di rivederti presto, amore [86].

Ты права, Софи, cuore [87], это счастье — ждать, когда есть твердая надежда, что тот, кого ты любишь, будет твоим. Ведь надежда похожа на родного ребенка. С одной лишь разницей: надежду мы пестуем еще до того, как она обретает жизнь. Теперь я знаю. Итака — это ты. Ты и есть путешествие.

Я уже об этом говорил? Вспоминая тебя, я вижу не четкий портрет вроде тех, где кто-то улыбается в профиль. Я вижу тебя всегда в движении, словно размыто. В моем воображении ты приходишь, уходишь, делаешь множество прочих вещей, и все они восхитительны, хотя сама ты этого не замечаешь. И я представляю себе, что иду за тобой и постепенно тебя нагоняю.

Будь осторожна с большими дозами итальянской экзальтации, весной это может быть опасно. Если же будешь продолжать в том же духе, я попрошу тебя помочь мне с переводами. А в качестве компенсации за беспокойство предлагаю тебе небольшую дозу французского релятивизма, tout au juste millieu [88], который пришелся бы по вкусу профессору Миттеру, будучи приправлен щепоткой немецкой рассудительности. Нужно вести себя разумно. Как только мне встретится твое ухо, я укушу его без разрешения. Я предупреждаю.