Странник века - Неуман Андрес Андрес

Они вышли из экипажа, и Руди приказал кучеру и слуге ждать, пока они не вернутся. Ханса, старавшегося интерпретировать любой поступок Руди с того момента, как они обменялись приветствиями, этот приказ обеспокоил еще сильней: что он имел в виду, говоря «пока мы не вернемся»? Что они сильно задержатся? что он не знает насколько? или что, насколько бы они ни задержались, кучеру и слуге не следует их искать? Руди положил ружье на плечо. Второе он протянул Хансу и коротко указал путь подбородком.

Они углубились в рощу. Собаки бежали позади, уткнув морды во влажную землю. Руди шел, расправив плечи, держа спину прямо. Увесистое ружье, похоже, совершенно его не обременяло. Ханс же, напротив, не знал, с какой стороны ухватиться за свое. Огнестрельное оружие он держал в руках раза три-четыре в жизни и всегда испытывал при этом стыд и неловкость. Они молча прошагали примерно четверть часа. Дойдя до какого-то места, ничем, как показалось Хансу, не отличавшегося от прочих, Руди остановился, притронулся ладонью к губам и осторожно зарядил ружье. Делал он это церемонно и неспешно, размеренно и с толком, словно напоказ. Каждый его палец двигался с той легкой ленцой, которая способна вызывать лишь два чувства: восхищение и панику. Пока он оглаживал ружье, лицо его оставалось бесстрастным. Но стоило ему вскинуть приклад и прицелиться, как черты его исказились. Напряглись. Подбородок закаменел. Взгляд сделался хищным. Вспыхнул порох, и собаки лающими пулями рванули вперед. Пока они отыскивали добычу, Руди снова обрел элегантно-беспечный вид и, вежливо улыбаясь, сказал: Ваша очередь, друг мой. Ханс максимально учтиво отклонил предложение, объяснив, что одного присутствия на охоте ему вполне достаточно. Чтобы поучиться? уточнил Руди. Чтобы понаблюдать, пояснил Ханс. А, понимаю, воскликнул Руди, снова заряжая ружье, но имейте в виду, что наблюдающий тоже причастен к охоте.

Руди палил по куропаткам, перепелам и кроликам. Добыча валилась с неба, спотыкалась на бегу, выпадала из укрытий. Собаки исступленно носились взад-вперед. Плечевой ремень охотника уже до отказа заполнила висящая вниз головами дичь. Его меткость не вызывала сомнений: промахивался он редко и скорее по рассеянности, чем из-за недостатка мастерства. В течение всего утра он не переставал уговаривать Ханса выстрелить хотя бы раз, но Ханс испуганно отнекивался, чем, казалось, лишь раззадоривал Руди. Настоящее его оружие, думал Ханс, вовсе не эти оглушительные, вылетающие и падающие на землю железяки, а уверенность в том, что слабак здесь не он. Руди стрелял все реже и все чаще смеялся: казалось, в охоте его возбуждает не сам выстрел, а его дозволенность.

Да, можно было допустить, что Руди завез Ханса в такую даль с одной целью: чтобы произвести на него впечатление, одержать над ним верх на собственной территории. Но именно потому, что эта территория ему не принадлежала, Ханс предпочел заранее отказаться на нее вступать, чтобы избежать бесполезных состязаний. Он думал, что если у Руди будет возможность пострелять одному и покрасоваться перед соперником, то его пыл выгорит сам собой, жажда побед потихоньку стихнет, и тогда выяснится, что поверженных здесь нет — никого, кроме куропаток, перепелов и кроликов, потому что после всей этой пальбы Ханс будет по-прежнему смотреть ему в глаза, так ни разу и не нажав на спусковой крючок. Приветливое поведение Руди не могло обмануть Ханса: он и сам любил помериться силой с противником. И так же, как Руди, старался делать это на своей территории.

Ханс был намерен любой ценой вести пассивное сопротивление и не порадовать Руди ни единой каплей своего недовольства. Такие уж ему выпали карты, и он собирался разыгрывать их до конца, не меняясь в лице, со всем цинизмом, на какой был способен. Лишь одно он не предусмотрел, именно то, что случилось на самом деле: по мере того как солнце все глубже освещало рощу, бодрость Руди стала понемногу иссякать. Он уже не произносил ни слова, стрелял все реже, передвигался все медленнее, терял остроту реакции. Наконец и вовсе прекратил стрелять, понурил плечи и сел на камень, опираясь на ружейный приклад, как на трость. Лай смолк. В воздухе все стихло. Нити птиц снова переплелись в небе. Не зная, как себя вести, Ханс сел напротив, но на безопасном расстоянии. Руди поднял голову и впервые позволил заглянуть себе в глаза: в них Ханс увидел надежное прошлое и шаткое будущее. Руди вздохнул. Опустив голову, он некоторое время внимательно разглядывал землю. А затем улыбнулся с такой обезоруживающей теплотой, что сумел (несмотря на все его сопротивление) растрогать Ханса. Как вы думаете? спросил Руди, любит ли меня Софи так же сильно, как я люблю ее?

И вдруг без остановки и стеснения заговорил о своих чувствах. Его могучая спина будто надломилась. У Ханса было ощущение, что Руди говорит с ним просительным тоном. Он говорил с ним о Софи так, словно считал его своим доверенным лицом или хотел, чтобы так было. За несколько минут излияний, показавшихся Хансу часами, Руди успел рассказать, как познакомился с Софи, признаться, как долго ее ждал и сколько раз делал ей предложение. Похлопав себя по груди, он расстегнул две сплетенные из конских волос застежки и показал Хансу свое сокровище: овальный медальон с портретом Софи. На обратной стороне была гравировка. Ханс прочитал дарственную надпись, слишком нежную, чтобы быть чистым притворством. При взгляде на портрет Софи у Ханса защемило сердце. Портрет был написан на слоновой кости (слоновая кость, подумал Ханс, страдая не столько от политических угрызений совести, слоновая кость из английской колонии, проклятый поработитель! сколько от элементарной ревности), а стекло было таким же выпуклым, как зеркало напротив камина в доме Готлибов. Ханс заметил, что из-за небольшого дефекта, крошечного внутреннего пузырька, один глаз Софи казался больше другого и словно от чего-то предостерегал. Руди продолжал горячо говорить о предстоящей в сентябре свадьбе, об улаженном вопросе приданого, о грядущих приготовлениях. Не зная, как себя вести перед такой искренностью, пытаясь подавить раздражающее чувство вины, Ханс обмяк и чуть не утратил бдительность. Неужели он превратно судил о своем враге? Но одна случайная фраза, двусмысленная формулировка снова его насторожила: кроме того, сказал Руди, вы ее хороший друг, вы можете понять мои чувства, и вам могут быть известны чувства Софи.

«Вы можете понять мои чувства, и вам могут быть известны чувства Софи», произнес Руди. (Что он хочет этим сказать? задумался Ханс, что я часто общаюсь с Софи? хочет выведать, что она мне рассказывает, предлагает злоупотребить ее доверием? или, скорее, намекает на тот факт, что я стал слишком хорошим другом его невесты?) Я говорю с вами совершенно откровенно, продолжал Руди, поскольку знаю, что могу на вас положиться. (Способен ли Руди на столь виртуозную иронию? способен ли он устроить Хансу столь изощренную пытку? и что в нем говорит: трезвость отчаявшегося или простодушие обманутого?) Иногда меня беспокоит, что Софи кажется, поймите меня правильно! девушкой уж слишком сложной для такого человека, как я, по вине разных обязательств, не будем себя обманывать, не имевшего возможности уделять достаточно времени образованию (что это? приступ уничижения или жестокая издевка?), впрочем, мне не нужно вам ее описывать (как это не нужно? почему?), но что мне нравится в ней больше всего, так это ее манера держаться слегка отстраненно (только с тобой, дуралей!) и, как бы это сказать, немного своенравно (здесь, пожалуй, я с тобой соглашусь), не говоря уж о ее красоте, хотя не знаю, какого вы мнения на этот счет (и как прикажете на это реагировать: поддержать его или прикинуться слепым? что подозрительнее для ревнующего мужчины: когда другой расхваливает его невесту или когда предпочитает отмолчаться?), кроме того, знаете? мне нравится ее улыбка. Ее улыбка нравится мне особенно. Ведь важно знать, как женщина улыбается, правда? любой мужчина всегда прилагает все усилия, чтобы осчастливить свою супругу, а любой счастливый человек улыбается чаще. И если мы с Софи будем вместе счастливы, то важно, чтобы мне нравилась ее улыбка.