Странник века - Неуман Андрес Андрес

Назавтра в полдень Лиза явилась к Хансу и все-таки уговорила его тайно давать ей уроки. Они решили встречаться раза два в неделю, примерно в одно и то же время: когда Ханс уже встал, Лизин отец уже отправился пить пиво, а мать закрылась на кухне, чтобы готовить обед. Получасовой урок — именно на это время, согласно Лизиным расчетам, она могла безнаказанно исчезнуть из поля зрения родителей. Полчаса погружения в книги. Полчаса чтения с не свойственным ей выражением лица. Полчаса наедине с ним. Ханс купил ей тетрадку и карандаш. Все это он запер от любопытных глаз в сундук.

Лиза начала учить алфавит, складывать слоги и составлять слова с такой быстротой и рвением, что Ханс не переставал изумляться. Видя, как она старается, выписывая слова, слушая, как с трогательным тщанием выговаривает дифтонги, Ханс испытывал искреннее волнение (волнение, смешанное с другой, более темной дрожью) и понимал, что еще не все потеряно. Лиза училась с почти яростным усердием. Занимаясь уборкой, шитьем или стиркой, она только и делала, что повторяла мудреный алфавит. По ночам, когда родители уже спали (или, оборвав торопливый скрип кровати, прекращали громко сопеть), она зажигала масляную лампу, пододвигала ее к кровати и карандашом брата тщательно выписывала буквы. Ей нужно было делать задания хорошо, и не просто хорошо, а еще лучше. Слишком многое было поставлено на карту: ее любовь, успех, родительская кара, мнение Ханса.

Как-то раз, когда Ханс писал рецензию на книгу, его отвлек шум в доме. Отвлек отчасти потому, что книга казалась ему откровенно скучной, отчасти потому, что трудно было не обращать внимания на возбужденный голосок вернувшегося из школы и бегавшего по коридорам Томаса. Ханс с хрустом потянулся и пошел в гостиную выпить кофе. Увидев, что он спускается вниз, Томас, как всегда, радостно его приветствовал, проделал несколько кульбитов, хихикнул и убежал искать новых развлечений. Ханс смотрел ему вслед, чувствуя себя одиноким и думая о том, что нет на свете более беспечного взгляда, чем взгляд резвящегося ребенка. Эти неугомонные глаза Томаса, так же быстро загоравшиеся, как и терявшие интерес, этот взгляд, кочующий по окружающему миру, — влюблялся ли он во все, что видел, или просто ни на чем подолгу не задерживался?

Томас любил так упоенно ковыряться в носу, как будто в глубине его ноздрей таились какие-то несметные сокровища. И делал это не одним пальцем, а двумя, большим и указательным, складывая их в неутомимую клешню (большим он копал внутри, а указательным, словно шарниром, регулировал процесс снаружи). И так, деловито чистя нос, он делал уроки. Вернее, просто смотрел на них, не написав в тетради ни единой закорючки. С тех пор как Ханс стал оставаться дома и переводить, у него появилась возможность поближе познакомиться с привычками Томаса и убедиться в том, сколь слаба его тяга к учебе. Из симпатии к этому ребенку и, может быть, стремясь скрыть от самого себя свое внимание к Лизе, он иногда помогал Томасу делать уроки.

Школьная программа Томаса состояла из чтения, чистописания и арифметики, но львиную долю в ней занимал катехизис. Как выяснил Ханс, одноклассники Томаса были детьми ремесленников, крестьян и живших в городе евреев, иными словами, школа была публичной. На прошлой неделе Томас плохо себя вел, по крайней мере так считал учитель, который задал ему сто раз написать в тетради девиз «Терпение, Благочестие, Целеустремленность» и столько же раз просклонять все три существительных. Учитель застукал Томаса в тот момент, когда он менялся с приятелем постыдными картинками. В течение четверти часа учитель порол обоих перед всем классом. И попутно комментировал, что делает это им во благо и что они должны научиться отвечать за свои поступки. Узнав о случившемся, господин Цайт пошел в школу извиняться. Учитель напомнил ему, что если в доме не поддерживается такая же строгая дисциплина, какую стремятся привить детям в школе, то все усилия учителей будут тщетны. Большой дока в педагогике, господин Цайт вернулся домой в страшном гневе и еще четверть часа порол сына, припоминая ему все жертвы, которые принесли ради него мать и отец.

Ханс пробовал убедить Томаса в необходимости учебы, но мальчик простодушно и одновременно прагматично отметал все выстроенные перед ним аргументы. Ну для чего мне читать? возражал он, опершись локтями о книгу. Для всего, отвечал Ханс, для любого дела, которым ты хочешь заниматься. А я хочу заниматься ничем, парировал Томас. Для этого, улыбался Ханс, то есть чтобы жить и ничем не заниматься, тебе придется особенно много узнать. Но существует только три способа что-то узнать, Томас: на собственном опыте, из того, что ты услышал, и из того, что прочитал. Но поскольку детям почти ничего не разрешают делать и не позволяют слушать взрослые разговоры, единственное, что им остается, — читать, понимаешь? Ну ладно, усомнился Томас, а писать? а писать-то зачем? Ханс с улыбкой воскликнул: Для мумий. Для мумий? удивился мальчик, каких мумий? В Древнем Египте, ответил Ханс, а! кстати: если ты найдешь на карте Египет, получишь пакетик карамели — географические карты служат и для этого тоже! — так вот, в Древнем Египте имена умерших царей записывали, поскольку знали, что написанное живет дольше памятников, дольше домов и даже дольше мумий. Чепуха! воскликнул Томас, как может слово прожить дольше, чем камень? камни прочные, а слова нет. И вообще, слова можно стереть, вот, видишь? карандашные слова вообще не живут… Ты прав, согласился Ханс, но подумай о том, что ни ты, ни я никогда не сможем построить крепость или пирамиду, потому что для этого нужно много времени, денег и людей. Но и ты, и я преспокойно, и без посторонней помощи, можем написать слова «пирамида» и «крепость». Глупости! повторил Томас, ковыряя в носу. Но через секунду, когда Ханс уже уходил, он остановил его вопросом: Послушай, а как жили эти мумии?

Извините, сказала госпожа Цайт, входя в гостиную, я хотела с вами поговорить.

Ханс как раз допивал свой кофе и кивнул хозяйке на диван. Солнечный свет вдруг как-то резко поблек. День растворился в котелке.

Нет, спасибо, ответила хозяйка, я предпочла бы постоять. И сразу перейти к делу, потому что и у вас работа, и у меня. Я хотела поговорить о Томасе. О его учебе. Я знаю, что вы взялись помогать ему с уроками и учите его всякой всячине. Я премного благодарна вам за беспокойство. Но мой сын не нуждается в персональных учителях. А если бы нуждался, можете не сомневаться, мы бы ему наняли. Томас ходит в хорошую школу, где его учат достойным вещам. Ни у его отца, ни у меня такой возможности не было. Томас говорит, что ему в школе скучно. Меня это не удивляет, если учесть, что вы дарите ему конфеты и затеваете с ним игры, которые отвлекают его от уроков. Нет, секундочку, это вы меня послушайте. Я знаю, что вы делаете это с добрыми намерениями. И, повторяю, я вам благодарна. Но обучение моего сына — дело его родителей и учителей. А не чужестранцев, проживающих на постоялом дворе. Не знаю, понятно ли я говорю. Вот и отлично. В таком случае я рада. Нет, мне не интересно. И простите, но вынуждена вам заметить, что это и не ваше дело. Одним словом, как мать Томаса, прошу вас ничему его не учить, особенно тому, что ему не пригодится в школе. Как я уже говорила, вашу добрую волю я уважаю. Уважьте и вы мою. Всего хорошего. Когда захотите ужинать, дайте мне знать.

Перед тем как выйти в коридор, госпожа Цайт добавила: А! совсем забыла. Муж говорит, что вы расходуете слишком много масла, у нас нет возможности постоянно наполнять лампу. Передайте своему мужу, очень сухо ответил Ханс, что лампа нужна мне для работы, что сальные свечи раздражают глаза и что я буду платить ему каждую неделю за израсходованное масло. Всего хорошего.

Оставшись один со своим остывшим кофе, Ханс принял два решения: что, во-первых, сегодня не будет ужинать на постоялом дворе, а во-вторых, что, как бы там ни было, Лиза будет продолжать учиться у чужестранца.