Странник века - Неуман Андрес Андрес

Они подошли к стойке и заказали три водки у того же официанта, который пару минут назад препирался с Ламбергом. Официант тревожно на него поглядел, но Ламберг, казалось, сосредоточил все свое внимание на какой-то точке потолка. Пока официант наполнял их стаканы, одна свеча с висевшего над стойкой железного кольца вдруг упала прямо на его рубашку и подожгла ткань рукава. Водка из опрокинувшейся бутылки растеклась по барной стойке. Все стоявшие по соседству обернулись. Альваро и Ханс испуганно вскрикнули. Кто-то подбежал, чтобы облить официанта из сифона, а сам он смотрел на Ламберга со смесью ненависти и изумления. Ламберг по-прежнему молчал, устремив неподвижный взгляд на прожженную рубашку.

Остатки тепла переваривались в глубине пещеры подобно тому, как переваривается в желудке суп. Уже недели две, как чрево пещеры приятно притупляло полуденный зной и смягчало все еще ощутимую прохладу ночи. Шарманщик копался в сердце шарманки при свете двух больших сальных свечей. Каждая из сгруппированных тройками струн крепилась на шуруп, образуя вокруг него петлю, которую непрерывно разбалтывали пальцы времени. Двигаясь в обратном направлении, иссохшая рука шарманщика подтягивала струны ключом. Над шурупами виднелись надписанные грифелем, по-детски неуклюжие (или по-стариковски неуверенные) буквенные обозначения нот: A, H, C, D…

Так же тщательно анализировал Ханс свою последнюю встречу с Софи на пятничном Салоне. Он пересказывал шарманщику все подробности и, хотя сам ни в чем не был уверен (даже в том, что сможет присутствовать на ближайшем Салоне), все же чувствовал, что в разговоре со стариком все неясное становится ясным, словно каждая подтянутая струна знаменовала собой предсказанную возможность, разрешенное сомнение. После того безрассудного поцелуя Софи при встречах была столь же сдержанна, сколь отважна была в своих письмах. Наедине они больше не встречались, что отнюдь не казалось Хансу дурным знаком, поскольку он предчувствовал близкое развитие событий. Какие стояли в комнате цветы? спросил шарманщик, зажав губами шип и снизу вверх поглядывая на Ханса. Цветы? задумался тот, по-моему, туберозы. Туберозы? оживился шарманщик, ты уверен? Кажется, да, ответил Ханс, белые, они сильно пахли, похоже, туберозы, а что они означают? Они означают, улыбнулся шарманщик, закрывая крышку инструмента, наслаждение, опасное наслаждение.

На небе набухла и округлилась луна, похожая на дверной глазок. Впрочем, в ту минуту, когда Франц мочился на сосновый ствол, никто во всем Вандернбурге на небо не смотрел, как никто не смотрел на часы Ветряной башни и не замечал их сходства со снабженной стрелками луной. Только Ханс и шарманщик, сидя у входа в пещеру, намеренно вглядывались в ночь. Прежде, до их знакомства, Ханс никогда не смотрел так подолгу в небо. Теперь же он привык к этому размеренному времяпрепровождению, сближавшему их без всяких слов и действий. Одинокие редкие звезды напоминали соль, которую кто-то сдул с ладони на небесный свод. Ханс и шарманщик видели их совсем по-разному. Для Ханса необъятность неба означала тревогу, выбор, неизвестное будущее. Шарманщик видел в очертаниях горизонта родной дом, защитный рубеж, свершившееся настоящее.

Ханс прошептал:

А это что такое? спросил шарманщик. Это Новалис, ответил Ханс. Кто таков? спросил старик. Кто таков? улыбнулся Ханс, это мой друг. А! откликнулся старик, так по-чему бы тебе не прихватить его к нам, сюда, как-нибудь вечерком?

Поспешно вернувшись домой из пещеры, Ханс долго не мог заснуть. Струйки пота угрями извивались по его спине. Тело словно одеревенело. Лежа на спине, голый по пояс, он слышал каждый шорох ночи, стропил и окружавшей его мебели. Ноги не находили себе места. Дышать приходилось ртом. Он резко откинул одеяло. Провел рукой по низу живота. Пенис был напряжен. Ханс сбросил оставшуюся одежду. Мошонку свело холодом, головка пениса пылала. Он сжал его в руке и принялся возбуждать. Он делал это с каким-то ожесточением. Кожа следовала за его движениями, словно красная резина. Снизу вверх поднималась стиснутая кольцом сила. Ханс развел колени. Вены на руке набухли. Кровь колотилась в висках. Живот пытался сбросить с себя тяжесть. Все в его теле устремилось вверх. Он дрожал. Ему необходимо было исторгнуть это из себя немедленно. Сейчас.

В приоткрытое окно, шевеля занавески, залетал ветерок. Было уже очень поздно, но Софи еще не погасила ночник. В спальне пахло маслами: густым ламповым маслом, древесными и миндальными маслами для кожи. Раскиданные на туалетном столике щетки, расчески и пудреницы выдавали недавно царившую здесь сумятицу. На краю умывальника лежала влажная губка, на нижней полке примостились мягкие салфетки, кувшин, ароматические жидкости, мыльница и два полотенца, одно из них — недавно использованное. Рядом с кроватью, на овальном коврике, отдыхали небрежно сброшенные домашние туфли. По другую сторону шелковистой массой поблескивала ночная рубашка. Одна рука Софи лежала поверх теплого оранжевого одеяла, другая волнообразно змеилась под ним. Губы ее пересохли, и приходилось то и дело увлажнять их языком. Невидимая игла колола бедра и грудь. Снова и снова она подносила большой и указательный пальцы ко рту и облизывала. Потом опускала руку под одеяло, изнывая от нетерпения, от острой жажды. Слюна гусеницей поползла из угла ее рта к подбородку, от подбородка к шее, от шеи к углублению ключиц, от ключиц к груди, к ближайшему ребру, к впа-дине живота, а с живота — через легкую поросль волос — до самого паха. Все складки ее тела раскрылись. Судорога рванулась наружу. Палец-колибри продолжал упорствовать. Софи уступила наслаждению и рухнула в бездонную пустоту.

В письмах Ханс обращался к ней «милостивая Барышня», Софи в ответ называла его «уважаемым Простофилей». Он подписывал свои послания: «С должным почтением, ваш будущий похититель», она прощалась с ним фразой: «До столь нескорой встречи, у нас дома, в семь». Он посылал ей гребень в конверте и прикладывал записку: «Чтобы воспоминания обо мне не оставляли твою голову в покое». Она подтверждала получение, даря ему локон своих волос в тонкой бумаге с такой припиской: «Чтобы ты мог убедиться в исполнении твоих пожеланий». Они чаевничали вместе почти ежедневно, расчетливо и бесстыдно привлекая к своим беседам господина Готлиба, поскольку известно: все, что произрастает на виду, не так бросается в глаза. Они испытывали извращенное удовольствие, обращаясь друг к другу на «вы» и переглядываясь на «ты». Софи не знала, а может, не хотела знать, что будет с ней потом. Одно лишь ей было понятно: коль скоро происходит то, чему суждено произойти, она хочет только одного — не думать. Будучи формально обрученной, она вовсе не собиралась отказываться ни от одного из своих обязательств, но это все будет потом, после лета, а сейчас — не важно!

Во вторник с утра Ханса одолели два разнонаправленных настроения. Проснулся он на удивление рано и сам. Напевая lied [80], умылся над тазом и побрился перед акварелью. Но вдруг, словно вспомнив какое-то событие, задумчиво уставился в окно. Сидя на крышке сундука, он собрался с духом и произвел устрашавшие его расчеты, из которых сделал вывод: два, максимум три, дня, если питаться только дома. В тревоге и надежде он спустился вниз и вопросительно посмотрел на господина Цайта. Хозяин устало пожал плечами: Писем нет, если будут, я сообщу.

Все утро Ханс читал, потом позавтракал на кухне и отправился на Рыночную площадь поздороваться с шарманщиком. Кофе из экономии пить он не стал. Решил было нанести визит Готлибам, но Софи уехала куда-то с Руди. После ужина, не испытывая ни малейшего желания спать, Ханс пошел по кривым, по-прежнему неузнаваемым улочкам, через Высокие ворота, к мосту, а затем к сосновой роще. Франц приветствовал его радостным лаем. Шарманщик еще не спал или сделал вид, что не спал. Я принес вам сыру, объяснил свое появление Ханс. Спасибо, мой мальчик, поблагодарил старик, но что случилось? Ничего, ответил Ханс, не знаю, просто сыру принес. Шарманщик обнял его своими хрупкими руками, взял в грязные ладони его лицо и прошептал: Расскажи.