Странник века - Неуман Андрес Андрес

Спрятав нос в чашку и выставив над краем только глаза, чтобы следить за Софи, Ханс вскоре понял, что интерпретировать выражение ее лица на сей раз ему не удастся: она оскорблена или серьезна? весела ее улыбка или иронична? Он закинул ногу на колено, она сняла свою ногу с колена. Он сцепил вокруг него пальцы; она расцепила свои и положила ладонями вниз. Ханс нахмурил лоб, словно собираясь что-то сказать; она подняла брови, словно приготовившись слушать. Стало быть, ты прочла? попытался прощупать почву Ханс. Да, ответила она, твое письмо я прочла и потому просила тебя прийти. Раз уж я здесь, продолжил он, одним словом, пользуясь тем, что мы оба здесь, я бы хотел еще раз принести свои извинения за сказанное в тот вечер, но я действительно не хотел, уверяю тебя, никогда даже не помышлял, то есть в мои намерения. Не утруждайся, перебила она его речь, ты все объяснил в письме. Значит, спросил он, ты по-прежнему на меня сердишься?

Сержусь? переспросила Софи, и звук ее голоса завис, как вибрация камертона. Она посмотрела вокруг, убеждаясь, что поблизости нет ни Эльзы, ни Бертольда. И совершила нечто столь стремительное, что только потом, в воспоминаниях, но не в тот момент, Ханс сумел отчетливо разглядеть.

Она подалась вперед.

На секунду замерла.

Перегнулась через низкий стол.

Нашла его губы.

Раздвинула их теплым, решительным языком, повергнув его рот в полное смятенье.

Коротко, волнообразно.

Отпрянула.

Откинулась назад.

И снова оперлась о спинку кресла, не изменившись в лице.

В ответ Ханс что-то бессвязно промычал. Рот его наполнился всевозможными вкусами. В голове зашумело. Но поведение Софи отнюдь не разрешило его сомнений: она смотрела на него совершенно невозмутимо, словно он на какое-то мгновение погрузился в фантазии, а затем, придя в себя, нашел все на прежнем месте, включая неподвижную, приготовившуюся его слушать Софи. Самым невыносимым и восхитительным было именно это затянувшееся молчание. Софи не выказывала намерений что-либо говорить. А Ханс перебрал в голове целую сотню слов, но все они растворились у него на языке. Этот поцелуй не имел объяснений.

Ты сожалеешь? наконец нашелся он, это же так понятно, поверь, то есть, если это был мгновенный порыв и ничего больше, я буду считать, клянусь тебе, что ничего не произошло, ты можешь не волноваться, со мной проблем не будет, ведь подобные вещи, одним словом, между друзьями это случается, с кем угодно может случиться.

Софи прикрыла глаза, пропуская мимо ушей этот поток бесполезных комментариев, и продолжила наслаждаться предшествующей тишиной. Затем она медленно улыбнулась. Наклонилась к Хансу, чтобы снова его поцеловать, на сей раз — гораздо более страстно, глубоко и продолжительно. Она укусила его за губу. Он положил руку ей на затылок.

Когда они оторвались друг от друга, Ханс заметил, как исказилось ее лицо, и подумал, что ей страшно оказаться застигнутой врасплох.

Но то, что испытала Софи, не было страхом. Это была томительно-сладостная боль в паху.

На первый взгляд кафе «Европа» могло показаться очередным отражением бесконечных витрин Стекольного проезда, плотно заселенного городскими стекольщиками. Из-за тесноты этой улочки прогулка между мастерскими действовала гипнотически: каждая витрина отражалась в витринах напротив, а в солнечные дни эти отражения накладывались друг на друга, и трудно было найти нужную дверь. По крайней мере, именно так случалось с Хансом всякий раз, когда он сворачивал в Стекольный проезд, чтобы выпить в «Европе» чашку горячего шоколада или же взбодрить себя энной чашкой кофе и полистать газеты.

Кафе «Европа» было единственным местом в Вандернбурге, где можно было прочесть не только несколько жалких страничек «Знаменательного», но и зарубежную периодику, в основном французскую, а также центральные газеты Берлина, Мюнхена, Гамбурга, Дрездена и Франкфурта. Впервые оказавшись в кафе, Ханс с удивлением обнаружил на журнальных полках литературное приложение к «Утренней газете» [72] и даже «Всеобщую литературную газету» Йены [73]. Поскольку сюда же иной раз завозили старые выпуски испанской «Газеты» [74] и «Ежедневника новостей» [75], Альваро регулярно, хотя бы раз в неделю, возился здесь со своей бухгалтерией. Едва взглянув на новости из своей страны, он тут же принимался честить на все корки короля Фердинанда и цензуру. Однако с явной жадностью, казавшейся Хансу и странной, и трогательной одновременно (будучи не в состоянии покинуть Вандернбург, его приятель и из Испании еще не уехал), продолжал читать все подряд. В отведенные для чтения дни Альваро приносил в кафе вырезки из «Досуга испанских эмигрантов» [76] и других эмигрантских изданий Лондона, которые получал по подписке. Он занимался тем, что сопоставлял новости, ожесточенно жестикулировал и забывал про остывающий кофе.

В ту субботу они сидели за одним из круглых столиков кафе «Европа» под блеклым светом масляных ламп. В глубине зала, в ореоле табачного дыма, вырисовывались два бильярдных стола. Альваро только что сложил газету и снова про себя отметил, что Ханс сегодня ведет себя как-то странно, впадая то в эйфорию, то в печаль. И, конечно, не ошибся. Кроме шарманщика, Ханс ни с кем не говорил о том, что с ним приключилось в среду в доме Готлибов. Даже с самой Софи, последние письма которой были полны двусмысленностей и намеков. Ханс понимал, что не должен объяснять Альваро причину своей эйфории, поскольку тот в некотором смысле был в курсе всей истории с самого начала. Что же касалось печали, то здесь Ханс решил быть откровенным.

Мне неловко тебе об этом говорить, признался он, но, похоже, остаюсь без средств к существованию (ты шутишь! изумился Альваро, почему же ты мне ничего не говорил?), вот говорю, прежде мне было неудобно, даже думать об этом не хотелось, все ждал какого-то счастливого случая, сам не знаю какого. До сих пор я вел такой образ жизни: работал, копил деньги, а потом путешествовал, пока они не заканчивались, и тогда начинал все сначала. Но здесь получилось по-другому, здесь я задержался дольше, чем следовало, то есть несообразно своим сбережениям, так что больше оставаться не могу (еще как можешь, дружище, этого не хватало! возмутился Альваро, решительно шмякнув чашкой о блюдце, сколько тебе нужно?), нет, спасибо, но, честное слово! это не решается долгами (ах нет? а чем же?), добрыми известиями. Если они придут, все встанет на свои места. А если я их не получу в течение, скажем, восьми, максимум десяти дней, то мне точно придется ехать в Дессау, предстать перед господином Лиотардом и попробовать найти себе что-нибудь там (но позволь мне хоть немного тебе помочь! для чего же существуют друзья?), друзья, дорогой Уркихо, существуют для того, чтобы нас выслушивать, именно этим ты сейчас и занимаешься и, поверь, оказываешь мне неоценимую услугу. У меня просто камень с души упал, как только я тебе все рассказал! Но теперь, умоляю, не будем больше об этом, и не уговаривай меня брать у тебя взаймы: если ситуация не изменится, я не смогу вернуть этот долг, а если, как я надеюсь, изменится, то и нужды в нем не будет. Cabrоn [77], вздохнул Альваро, хлопнув друга по спине, отлично произносишь мою баскскую фамилию! Гораздо лучше, улыбнулся Ханс, чем ты произносишь немецкие. Альваро, как обычно, заливисто рассмеялся. Затем он сел прямо, посерьезнел и спросил: Позволь мне задать тебе только один вопрос, сколько у тебя осталось? ну, сколько? Ханс вздохнул, поглядел на потолок, словно производил расчет на стропилах, и назвал некую сумму. Ни талером больше? встревожился Альваро, это все? а как же постоялый двор? Не волнуйся, следующая неделя оплачена. А бу-дет ли она последней — увидим. Кстати, сменим тему: хватит ли у тебя нахальства еще раз выиграть у меня партию в бильярд?