Странник века - Неуман Андрес Андрес

Рейхардт зашел узнать, нет ли у них чего-нибудь съестного. Хотя у шарманщика почти ничего не осталось, кроме нескольких картофелин, пшеничных крокетов и каких-то фруктов, он пригласил приятеля поужинать вместе с ними. Ханс вызвался раздобыть еды на постоялом дворе и привезти ее в экипаже. Но шарманщик не разрешил. Сегодня ты пришел для разговора, верно? сказал он, друзья нужны для дружеских бесед, и вовсе не обязательно каждый раз приносить подарки. Услышав эти слова, Франц коротко тявкнул, словно поставив голодную точку.

Нет, объяснял Хансу Рейхардт, пережевывая картофелину, раньше я всегда работал в разных поместьях и не трогался с места, пока не выгонят или сам не уйду туда, где больше платят. Но беда в том, что теперь, крокеты еще есть? спасибо, что теперь я не могу найти постоянную работу, я всем кажусь слишком старым. Вот и приходится таскаться каждую неделю на Рыночную площадь и предлагать себя в поденщики: бывает, поговорю с крестьянами, которые приехали торговать, да и наймусь на денек, а если повезет, то и на пару — полоть, поливать, косить, сам знаешь. Хуже всего в этом деле не то, что приходится себя предлагать, а то, что все смотрят на тебя как на кусок засохшего дерьма и что работа заканчивается, а ты не знаешь, найдется ли другая. Здоровье у меня хорошее, скриплю потихоньку, эти руки еще могли бы горы свернуть, но иной раз оглянешься в поле, а вокруг все молодые, вот и начинаешь думать: останусь ли я здесь завтра? Не в смысле «на этом свете», насчет этого мне плевать — помру, и ладно, мое вам с кисточкой! зато всем бедам конец! — а в том смысле, что, едва работа кончается, ты вспоминаешь, с каким трудом ее выклянчил, и что другую раздобыть будет еще труднее. В поле я рву жилы, но мне это по душе, так зачем мне заниматься чем-то другим, если я привык, понимаешь? эй! яблок не осталось? жаль. Да еще до кучи эти твари, когда видят, что ты старый, платят тебе не деньгами, которых можно было бы поднакопить, а излишками урожая, такие вот делишки, Ханс, а что делать? сказать такому: ищи дурака? засунь свой турнепс себе в жопу? вот и берешь, что дают, говоришь спасибо, бросаешь в мешок, и домой. Который? Мой? Вон там, рядом с пшеничными полями, один из тех глиняных бараков, где все поденщики живут. Нет, ясное дело, нет, ни единого акра! это земля церковная, церковники ею не пользуются, а нам разрешают на ней жить в обмен на взнос за построенный барак. Клянусь тебе остатками зубов, что эти сраные поборы нас доконают, ведь, кроме церковных, есть еще барские, княжеские и хрен знает какие. Нет, как раз поэтому, потому что земля нашим нанимателям не принадлежит, они сами арендаторы и должны платить владельцам десятину с урожая и такую же с поголовья скота, смекаешь? Да все тем же: Траклам, Вильдерхаусам, Руменигге, эти — родственники Ратцтринкера, ну какая разница? короче, им. Кто? я? уехать? Никогда. Когда молодой был, однажды хотел, было такое, попытать счастья в Данцигском порту или на какой-нибудь северной фабрике. Но, как до дела дошло, сам знаешь, из Вандернбурга просто так не уезжают. Да и вообще здесь мой дом, зачем мне уезжать, во всем виноваты эти твари, а мне ни в каком другом поганом краю ловить нечего. Ты знаешь, Ханс, как с нами обращался господин Вильдерхаус? Нет, не этот, а папаша. Сейчас-то — может, ты его видел, — сейчас этот скот похож на старичка-ревматика, а прежде, мать его! прежде, бывало, заявится в любой час в поле и повелевает: «Приведите и оседлайте мне четырех коней, я собираюсь на бал». А мы ему: «Ваша милость, мы зерно убираем, уж скоро стемнеет». А он: «А мне плевать, темно вам или ветрено! Я сказал: мне нужно на бал, седлайте четырех коней. Зерно, между прочим, мое, когда хочу, тогда и убираю». Букву «р» он тянул вот эдаким манером, как ишак: пррриведите мне четырррех коней и седлайте! ну мы, те, кому выпал черед, и бросались, бррросались! выполнять желания этого ублюдка. Нет-нет! старый Вильдерхаус еще ласковый был! попадались господа и похлеще! ты знаешь, что проделывал дед Руменигге с дочками тех, кто? ну да ладно, неважно, этот уже преставился, гори он в аду. Стало быть, седлали мы коней и везли его на бал. Который был совсем другой забавой, как ты понимаешь, хотя мы должны были поклясться жизнью, что всегда будем называть это обслуживанием бала. Виноград, да, спасибо, эй, Франц! паршивец, я все вижу! Знаю. Твои слова. Да не горюй, Ханс, беда-то ведь не в этом. Настоящая беда в том, что человеку в мои годы приходится сожалеть об этом дерьме, понимаешь? ведь сейчас нужды в работниках все меньше, и один человек может выполнять работу пятерых, а хозяева предпочитают тех, кто помоложе, говорят, что мы, старичье, ничего не смыслим в механизмах. В механизмах! а ведь они еще срать в этом поле не научились, когда я уже с закрытыми глазами мог его вспахать! Раньше мы три года выдерживали землю под парами, не было тогда ни оросительного канала, ни удобрений всех этих, ни хрена. А теперь культуры чередуют, то зерновые, то кормовые, то еще какие. И такая уйма у них этой земли, что они ее бросают, вот так, запросто, берут и бросают! по-ихнему выходит, что иначе цены упадут. Короче, новая техника мудреная стала, все у них просчитано, все схвачено. Вот я и говорю: а как же мы? если я не гожусь для работы в поле, то на что я гожусь? Взять хоть английскую сеялку. Сейчас многие хозяева заставляют на ней работать, говорят, что эта штуковина умеет одним махом и сеять, и заборанивать, и так экономится время. Экономится время? Но ведь у земли времени сколько было, столько и есть. И все, какое ни есть, все ее. Мне отроду не нужна была никакая хреновина, чтобы знать, как класть борозду, как добраться до корня чертополоха, как передвигаться по пашне, какого цвета поспевшее зерно и как пахнут колосья, когда год грозит неурожаем, всю эту самую премудрость. Или что? Разве земля теперь не та же, которую обрабатывали мой отец и дед? Разве я не вспахивал и не засевал ее полсотни лет? Кто говорит, что я разучился это делать? Куда мне теперь деваться?

Рейхардт замолчал и перевел взгляд на погружающиеся в темноту поля.

На улице становилось все теплее, и в коридорах постоялого двора замелькали тени и фигуры — они попадались Хансу на глаза, когда он выходил на лестницу. Он не знал, кто эти люди, не знал их имен, никогда не вступал с ними в разговор, но их ненавязчивое присутствие создавало ощущение хоть какого-то соседства. Госпожа Цайт вдруг словно бы похудела, и движения ее наполнились энергией ворвавшегося ветра. После завтрака, к которому Хансу редко удавалось вовремя проснуться, Лиза с целой корзиной белья отправлялась стирать на оттаявшую реку. Господин Цайт теперь вставал чуть раньше, завтракал с семьей и почти всегда сразу уходил из дома, словно яркое солнце служило для этого предлогом. Он провожал Томаса в школу и возвращался к обеду. Его слегка остекленевшие глаза свидетельствовали о попутных посещениях таверн.

Добрый день, уже среда! приветствовал господин Цайт проходившего мимо конторки Ханса, хорошо ли почивали? Я? отозвался Ханс, да, вполне, а что? Уж больно непривычно видеть вас, двусмысленно улыбнулся хозяин, проснувшимся еще до полудня. Вообще-то, признался Ханс, я пришел узнать, нет ли для меня почты. Для вас? удивился хозяин, нет, ничего нет. Вы уверены? с тревогой переспросил Ханс. Абсолютно, ответил хозяин, стараясь втянуть живот за конторку, чтобы обрести более респектабельный вид. А почтальон сегодня уже проезжал? допытывался Ханс, ведь почта из Лейпцига приходит по средам, я не ошибаюсь? Совершенно верно, ответил господин Цайт, почтовая карета из Лейпцига прибыла сегодня утром и проехала мимо наших дверей без остановки. Ханс вздохнул. Плечи его поникли. Впрочем, он быстро справился с собой, повеселел и вышел, пожелав хозяину удачи.

Без четверти четыре, то есть за пятнадцать минут до назначенного времени, Ханс постучал в ворота Готлибов, и Бертольд проводил его в гостиную. Ханс спросил, дома ли господин Готлиб, которому он хотел засвидетельствовать свое почтение, но Бертольд ответил, что, к сожалению, хозяин уехал с визитами и вернется поздно. После нескольких минут тревожного ожидания Ханс задался вопросом, приводит ли Софи себя в порядок в будуаре или старается его наказать. Но едва большая стрелка часов коснулась цифры двенадцать, в противоположном конце коридора зашуршали юбки Софи. Ханс вскочил с дивана, снова сел, снова вскочил. Добрый день, произнесла Софи, входя в гостиную, и пусть в анналах истории запишут, что непунктуальным сегодня был ты.