Странник века - Неуман Андрес Андрес

Господа, сочла своевременным вмешаться Софи, до полуночи всего двадцать минут; думаю, что господин Вильдерхаус вот-вот вернется вместе с моим отцом, чтобы проститься. Давайте сбавим накал страстей и выпьем ликеру. Эльза, дорогая, не могла бы ты? подождем, пока все поднимут бокалы. Что касается вас, господин Ханс (закончила Софи, освобождаясь от напряжения и позволяя себе продемонстрировать свои симпатии), прошу вас обуздать немного свой характер и дружески поднять бокал вместе с профессором. Так-то лучше, господа. На самом деле вы просто созданы друг для друга!

Воспользовавшись паузой, супруги Левин раскланялись и ушли. В нарушение своих привычек за ними последовал и Альваро. Ханс догадался, в чем причина его раннего ухода, и поблагодарил приятеля, хитро ему подмигнув, что заметила только вездесущая Эльза: уходя с другими гостями, Альваро попытался увлечь с собой профессора Миттера и оставить Ханса наедине с Софи. Но профессор и не думал уходить, он откинулся на спинку кресла, явно давая понять, что у него вся ночь впереди.

Приторная сладость ликера смягчила спор, но не позиции спорщиков. С самой приятной из своих улыбок, едва заметной, брезгливой, профессор продолжал противопоставлять современных писателей классическим, настаивая на том, что единственный путь обновления национальной литературы состоит в изучении традиций. Он привел в пример Гёте, подчеркнув, что его возврат к классицизму является уроком мудрости для всех. Ханс, ища любой возможности коснуться пальцев Софи (когда тянулся за салфеткой, когда ставил на стол бокал или слегка передвигал канделябр), упорно стоял на своем, стараясь чередовать возражения уступками оппоненту, на которые профессор реагировал кислой миной. По поводу обновления немецкой литературы Ханс заметил, что если речь идет о почитании национальных традиций, то Гёте, благодарение Богу, был прекрасным примером обратного, поскольку только и делал, что впитывал зарубежную литературу. Софи, стараясь не допустить столкновений (но не между его и своими руками), придерживалась своей обычной стратегии, приносившей прекрасные плоды: как бы от имени Ханса смягчала и резюмировала его речи. Благодаря этому обе стороны оставались довольны: профессор полагал, что Софи не одобряет горячности его противника и старается продемонстрировать тот уважительный тон, который следовало бы адресовать такой персоне, как он, профессор, а Ханс считал, что, разъясняя его взгляды, она тем самым принимает его сторону.

Дорогой господин профессор, говорила Софи, я полагаю, что господин Ханс не имел намерений опровергать авторитет наших учителей — это было бы, как вы справедливо заметили, чудовищно несправедливо, — он лишь намеревался сделать следующий шаг. Скажем, не забывая о самоубийстве Вертера, сподвигнуть его на жизнь. А разве вас не восхищает Вертер и его гибель на почве любви? удивился профессор Миттер, мне казалось, что все дамы вашего возраста от него в восторге! Сказать по правде, ответила Софи, понижая голос, поскольку Ханс не отрывал от нее глаз, мне кажется, что бедняга Вертер лишил себя жизни, чтобы не оказаться перед необходимостью любить реальную женщину. Он предпочел подвергнуть себя пытке, но не уступить своим желаниям (как она может говорить такое? думал Ханс, если в другом конце коридора сидит этот недоумок, который станет ее мужем, а она ничего не делает для того, чтобы эту свадьбу отменить, признаться, что не любит его, чтобы снова коснуться моей ноги под столом?), решение Вертера никогда не производило на меня сильного впечатления, господин профессор, поскольку его мораль репрессивна (а твоя? разжигал в себе ревность Ханс, а твоя-то какова?), я предпочитаю «Люцинду» Шлегеля или «Цветение чувств» Меро, интереснейшее произведение, его опубликовал Пертес [71]. Мне гораздо больше по душе любая жизненная сцена между Альбертом и Нанетт, между Люциндой и Юлиусом, чем финальный выстрел Вертера (в таком случае почему же ты, проклятый Шлегель, не пододвинешь ближе ко мне ее ногу?). Постановочная страсть, кивнул профессор, это типично: Вертер стреляет в себя в то время, когда сам автор отправляется в путешествие. Одним словом, Гёте был еще слишком молод (или слишком современен? подумал Ханс, но промолчал, потому что ее нога как будто бы все же придвинулась к нему чуть ближе).

А «Римские элегии», сударыня? спросил профессор Миттер, сам в этот момент напоминая Фауста. О! воскликнула Софи, «Элегии» великолепны, в них, как вы сами видите, разум и страсть друг другу не враги, там традиции и… — назовем это наслаждением — уживаются рядом, а вы что скажете, господин Ханс? Эти поэмы, ответил Ханс, я нахожу менторскими и мерзкими. Почему же мерзкими? удивилась Софи. Потому, ответил Ханс, что «Элегии» прославляют не античность, не Рим и даже не любовь. Они прославляют нечто куда более допотопное и давно пришедшее в упадок: домашний очаг. Бога ради! запротестовал профессор, не рассуждайте, как ребенок! Ведь что сделал Гёте, будучи в Италии? он покончил с Вертером, показал, что все предшествующие бури утратили смысл. И что же? теперь вы нам скажете, что Гёте оказался трусом, сбежал в объятия простушки, вместо того чтобы примкнуть к революционерам? Напротив, напротив! воскликнул Ханс, как раз это был его единственный смелый поступок! Спокойно, господа, спокойно, взмолилась Софи. А если говорить об «Избирательном сродстве» (начала она, но тут на другом конце коридора хлопнула дверь, и голоса начали приближаться к гостиной), то, должна признать, окончание мне тоже не по душе. Госпожа Готлиб (с ехидной улыбкой притворно ужаснулся Ханс), но ведь мужчина, которого она любит, женат! Да-да, конечно (продолжала Софи, смущенная близкими шагами отца, скрипом лаковых туфель Руди, ощущением, что Ханс принуждает ее сказать что-то лишнее), но ведь герой опять-таки вынужден жертвовать своими чувствами! но почему в большинстве романов моральный долг противопоставляется… (Руди вошел в гостиную, за ним вплыла трубка господина Готлиба), отец! дорогой мой! мы уже по тебе соскучились, что за длительные переговоры? неужели тебе необходимо столько секретов поведать Руди за моей спиной? (Ханс инстинктивно отодвинулся от стола и прижал к коленям руки.)

По дороге к двери, пока господин Готлиб и Руди прощались с профессором, Ханс решил перекинуться парой слов с Софи. Мне показалось любопытным (прошептал он, следя краем глаза за Руди), что ты защищаешь чувства, а не семейный долг, поскольку не уверен, что ты имеешь право отстаивать такие взгляды. Лицо Софи гневно исказилось. Она вскинула подбородок и холодно произнесла: Прошу вас быть поосторожнее, господин Ханс, и не путать литературную полемику с бесцеремонностью.

Она отвернулась, попрощалась с профессором Миттером, взяла под руку своего жениха и больше не сказала Хансу ни слова до той самой минуты, когда господин Готлиб, пожелав ему спокойной ночи, не закрыл за ним дверь.

Вечер уходил, так и не определившись со своим освещением. Тучи зависали на месте, как зажатые дверью тряпки, пока не налетал ветер и не уносил их прочь. Слегка прищурившись, шарманщик вглядывался в горизонт. Он водил перед глазами растопыренной пятерней, наслаждаясь возникавшими в просветах фигурами, перемещением лучей между пальцами. Весенние вандернбургские сумерки пока еще сохраняли робость. Не менее смущенным казался и Ханс, когда, сидя рядом с шарманщиком напротив сосновой рощи, тихим голосом, не глядя на старика, пересказывал события пятничного вечера.

Эх, и наломал же я дров, говорил Ханс, на сей раз действительно наломал. Сам не знаю, зачем я это ляпнул, наверно, хотел ее спровоцировать, вызвать какую-то реакцию, черт меня знает, чего я хотел! какая чудовищная глупость! что я себе вообразил? как могла она отреагировать в присутствии отца и этого, второго? как мне только в голову пришло, что? как мог я набраться такого нахальства? понадеялся, что она со мной согласится и упадет в мои объятия? тупица, безнадежный тупица! (нет, Ханс, возразил старик, ты просто выказал нетерпение, не надо себя казнить), да, но теперь я ее напугал, заставил-таки отреагировать, и она отгородилась стеной, что вполне логично (давно, говоришь, она с тобой не общается?), на самом деле не так давно, дня три-четыре, я понимаю, что это звучит смешно, но прежде мы писали друг другу ежедневно, вот в чем беда, поэтому ее молчание явно что-то означает (конечно, ответил старик, и означает только одно: что она до сих пор молчит. Но это вовсе не говорит о том, что ее молчание будет вечным — скорее всего, она сейчас обдумывает, что тебе сказать), завидую вашему оптимизму, сам я уверен, что сел в лужу, и так мне и надо (а почему бы тебе самому ей не написать?), мне? сейчас? после того, что произошло? (и да и нет, то есть написать, но не сейчас, через несколько дней, когда ее злость уляжется, ее наверняка охватит беспокойство, почему ты тоже молчишь, и если ты в это время напишешь и извинишься, то сам увидишь, как она обрадуется), вы так думаете? (безусловно, а сейчас постарайся больше себя не казнить, поднеси сюда ладонь и посмотри: кажется, что тучи проходят сквозь пальцы, правда?).