Странник века - Неуман Андрес Андрес

Эльза со строгим, осуждающим выражением лица смотрела в окно. Софи сидела посередине и улыбалась, касаясь краем юбки узкой оторочки Хансовых брюк. Дорожные колдобины бросали экипаж из стороны в сторону и раскачивали пассажиров. Эльза изо всех сил прижималась к дверце ландо, но места на скамье было мало. Экипаж так трясло (ведь правда?), рессоры были так изношены, брусчатка так разбита! Ханс немного оттопырил колено и уперся им в стенку экипажа, что позволило ему сместить равновесие в сторону центра. Софи сдержанно вздыхала и, не меняясь в лице, позволяла ему то и дело к ней прижиматься. Временами — по вине какой-нибудь выбоины или резкого поворота — Ханс наступал ей на ногу или она наступала на ногу ему, и тогда один просил прощения у другого, а тот спешил заверить, что все в порядке, что это нормально, если в одно ландо запихали пять человек, о чем уж тут говорить. Но извинения принимались с таким жаром, что временами тот, кому наступили на ногу, сам наступал на ногу наступившему, и извинения менялись направлением одновременно с ногой, рукой и бедром. Они снова приваливались друг к другу, ах, простите мне мою неуклюжесть! ну что вы! я сам виноват! их смех становился все более заливистым. Брюки Ханса натягивались. Стекло с его стороны запотевало. Под пышной юбкой Софи, в гуще нижних слоев, ноги в белых ажурных чулках сжимались все плотней и плотней.

Ханс не относился к тем мужчинам, у которых чувственность и интеллект никак не связаны друг с другом. Наоборот, чем сильнее разгорался его плотский аппетит, тем заметнее становилась и диалектическая ненасытность. Это особенно восхищало Софи. Обычно все, кто за ней ухаживал, либо очень быстро оставляли в стороне все разговоры о книгах (подобная стратегия поначалу вызывала в ней интерес, а затем начала раздражать), либо сразу исключали из общения всю литературную мороку, дабы сконцентрироваться на неудержимой страсти (нахрапистость в целом была ей приятна, но быстро надоедала). Поэтому Руди ухаживал за ней с бесконечным терпением, необходимым не для того, чтобы преодолеть какие-то сомнения, а для того, чтобы она не лишила его возможности себя покорять. Софи считала, что ей хорошо знаком немудреный арсенал мужского флирта и склонность сильного пола скорее отделять одно от другого, чем объединять все вместе (либо — речи, либо — плоть), не смешивать одно с другим воедино, ибо всему свое время (глагол — преамбула, желание — дискурс). Ханс же, казалось, и общался с ней, и желал ее одновременно. Окружал ее вопросами, зажигал словами. Такими же были их ежедневные записки друг другу. Поэтому Софи прекрасно понимала, что горячность, с которой он спорил в тот момент о Греции, пылкость, с которой спрашивал ее мнение, были не прелюдией, а самой атакой, осмысленным желанием. И во всех этих общих рассуждениях Софи уже не могла не замечать попыток ее соблазнить.

Каждую пятницу, ровно в десять, господин Готлиб и Руди уходили в кабинет, чтобы выпить коньяку и обсудить свои будущие отношения зятя и тестя, так как оба считали, что эти приватные беседы способствуют укреплению заключенной помолвки. А в это время в гостиной каждую пят-ницу, начиная с десяти часов и одной минуты, Ханс становился все более смелым в речах, все более порывистым в движениях.

Могу я полюбопытствовать, чем вам еще классические боги не угодили? скривился профессор Миттер. Мне? удивился Ханс, да ничем, я просто не уверен, что они по-прежнему помогают нам истолковывать этот мир. Мифы, процитировал профессор Миттер, вспоминая уроки греко-романской культуры, всегда пригодны для объяснения реальности. Всегда и если, уточнил Ханс, претерпевают трансформацию. Сегодняшнему читателю древние боги чужды. Несмотря на весь свой олимпийский престиж, Юнона и Зевс уже не в состоянии непосредственно воздействовать на нашу чувственность (произнося слова «непосредственно воздействовать на нашу чувственность», Ханс пристально посмотрел на руки Софи, как будто речь шла именно о них). Я не спорю, греко-латинские боги воплощали дух своего времени, но воплощают ли они дух сегодняшнего? Я готов их изучать, готов даже полюбить (говоря это, Ханс снова посмотрел на руки Софи, и ее пальцы, всполошившись, заметались между чашками, словно убегающие от урагана ноги), но я не могу отождествлять себя с этими божественными существами, а вы можете? Ну, это как когда, вступил в разговор господин Левин, вы согласитесь? ведь мы говорим об аллегориях, не о портретах, а кроме того, читатели тоже изменились, поэтому, кхм. Совершенно верно, подхватил Ханс, но ведь и аллегории устаревают, не так ли? Конечно же не так! отчеканил профессор Миттер. Совсем-совсем не так, профессор? уточнила Софи. Меня раздражает, снова заговорил Ханс, такая реакция, когда мы, не понимая современного вкуса, копируем что-то из прошлого и настаиваем на хорошо знакомых формах (произнося слова «хорошо знакомые формы», Ханс взглянул прямо в тот угол зеркала, в котором шея Софи парила над тенью ключиц). Потому что, скажите на милость, есть ли хотя бы один человек в Берлине, Париже или Лондоне, которому искренне нравились бы триглифы, который отождествлял бы свой мир с дорической капителью? Надеюсь, отозвался профессор Миттер, что, по крайней мере, вы не откажете мне в любезности считать меня живым человеком, gnädiger Ханс. И, раз уж речь зашла о триглифах и капителях, позвольте мне одно небольшое наблюдение касательно современного вкуса. Знаете ли вы, почему мы разучились возводить такие внушительные сооружения, как в прошлом? Все очень просто: именно потому, что люди прошлого обладали солидными убеждениями. А у нас, современных, есть только мнения. Мнения, сомнения и больше ничего. Но для того чтобы построить кафедральный собор, сударь мой, одних камней мало, нужны могучие идеи. Хотя бы одна: идея Божественного. Современная архитектура — это архитектура мнений, равно как и литература, философия, изобразительное искусство. Вот так мы потихоньку и мельчаем. К прискорбному, должен сказать, удовольствию образованных, казалось бы, людей вроде вас.

Ханс промолчал (вполуха слушая сентенции профессо-ра, он развлекал себя тем, что украдкой смотрел на плечи Софи — они время от времени ежились, словно приглашая себя обнять), всем своим видом показывая, что уязвлен. Он знал: соглашайся не соглашайся, аргументы профессора всегда будут основательны и солидны, как те соборы, о которых он сокрушается. Он попытался придумать какое-нибудь возражение, но дискуссия ушла в сторону, и когда ему наконец удалось привести все доводы в порядок, излагать их было уже поздно. Профессор Миттер безмятежно улыбался. Он рассматривал в чашке отражение своего белого парика, плавающего в ней, как медуза.

Время приближалось к полуночи, дискуссия все не затихала. Софи, увлеченная словесной перепалкой Ханса и профессора (а может быть, подхлестываемая собственным нарастающим возбуждением), делала все возможное, чтобы продемонстрировать уважение профессору и раззадорить Ханса, чьи пылкие реплики наполняли ее самыми невероятными ощущениями. Теперь спор шел о поэтическом стиле. Профессор Миттер ратовал за глубокое знание традиций, считая их отправной точкой любой хорошей поэзии. Господин Левин с ним соглашался, однако в своих высказываниях утверждал почти обратное. Ханс все больше хмурил брови. Альваро наблюдал за ним и временами звонко смеялся. Госпожу Питцин подобный поворот беседы утомил, и она распрощалась, заверив всех, что завтра ей рано вставать. Иные поэты, говорил профессор Миттер, в своем стремлении казаться современными вообще не придают значения тому, что говорится в их стихах. Словно это не имеет никакого отношения к поэзии, словно они мнят себя мыслящими глубже, чем читатель. Они то и дело вольничают со стихотворной формой, камуфлируя пустоту, и уверяют нас, что это погружение. А сами простейший текст изложить, предмет описать правдоподобно не умеют. Не могу не согласиться с вами, ответил Ханс, но нужно уточнить, что именно мы понимаем под «правдоподобием». Хорошо, предположим, нужно, чтобы читатель верил в написанное. Но способность каждого читателя во что-то верить тоже зависит от его воображения, не только от стиля изложения. А как насчет вразумительности? настаивал профессор Миттер, разве не важно, доводите ли вы до ума написанное, шлифуете ли вы текст или оставляете его таким как есть, удовлетворившись очевидной галиматьей? разве такие усилия не требуются? Конечно, согласился Ханс, требуются, но, может быть, прилагающий усилия поэт пытается что-то разглядеть в темноте, вместо того чтобы попытаться эту темноту обойти. Вы упрощаете понятие ясности, сказал профессор, и, наверное, потому, что путаете недосказанность с невразумительностью. Ошибка, к сожалению, в поэзии очень частая. Я же говорю о совершенстве. Им оно кажется вульгарным, вот они и пускаются во всяческие выкрутасы. И только с возрастом начинают ценить сдержанность, оттенки. А ведь это совсем не скучно, и уж тем более не просто, понимаете? Конечно: то, что академики называют «доведением до совершенства», ответил Ханс, мы, все прочие, называем боязнью совершить ошибку.