Странник века - Неуман Андрес Андрес

Слегка приоткрыв рот, она вздохнула. В этот момент Ханс забыл о Канте, но отнюдь не об эмпирическом познании.

Собравшиеся продолжили обсуждать религиозность нации. Профессор Миттер критиковал Тридентский собор. Господин Готлиб говорил о межконфессиональной терпимости. Господин Левин ссылался на труды по астрономии и книги семитских авторов. Госпожа Питцин восхваляла евхаристию. Софи пыталась направлять беседу, предоставляя слово каждому и по возможности увязывая одну тему с другой. Альваро и Ханс о чем-то шушукались, почти уткнувшись лбами. Господа, господа, шутливо возмутилась Софи, прошу вас не скрывать от нас своих, видимо, очень интересных соображений. По правде говоря, улыбнулся Альваро, мы не обсуждаем ничего интересного, вы ведь знаете, как ограниченна наша религиозность.

Но, оглянувшись вокруг, Альваро внезапно понял, что все молчат и смотрят на него. Ну хорошо, начал он, прочистив горло, я говорил Хансу, что те страны, которым не довелось пережить Реформу, — Испания, Италия, Португалия — вынуждены были прибегнуть к своему, так сказать, доморощенному средству — антиклерикализму. А что еще нам оставалось делать? причащаться по воскресеньям, получать отпущение грехов и аплодировать инквизиции? Но на своем пути мы, испанские антиклерикалы, дошли до того, что для чистоты эксперимента отказались почти от всех проявлений религиозности. Я боюсь, что в один прекрасный день мы перестанем наслаждаться даже… не знаю!.. образами святого Иоанна, святой Терезы и святого Августина. Я думаю, немцам повезло гораздо больше: Лютер, Бах и Лессинг сыграли в их странах роль некоего противовеса. А мы больше полувека не могли продвинуться дальше славного отца Фейхо [65], мир его праху. Немцы придумали реформацию, испанцы — контрреформацию, вы разделились пополам, а мы вторую половину попросту выгнали из страны, заметьте разницу (кхм, да, сказал господин Левин, но не будем забывать, что нужно вести речь не о двух половинах, а о трех третях, поскольку в Древней Испании было как минимум три религии; вспомним также Толедскую школу [66], всех этих христиан, иудеев и мусульман, переводивших, кхм, как я уже сказал, книги по астрономии и, естественно, по теологии, не говоря об Иоанне Севильском [67], который, будучи), конечно, конечно, но с тех пор прошли века, в течение которых ничего не происходило. Уже несколько столетий верующие испанцы не соседствуют ни с кем, кто верит во что-нибудь другое, а в таких условиях невозможно всерьез размышлять о Боге. Зато немцы могут смотреть христианству в глаза и говорить с ним искренне, вести с ним диалог, не захлебываясь ни от беспредельной любви, ни от беспредельной ненависти, они даже стараются понять его аргументацию, и это меня восхищает (браво! иронично заметил профессор Миттер, вы говорите, как истинный протестант!), но сам я так не могу, и, когда вижу распятие, во мне вся кровь закипает. Я уже не могу ни слушать, ни вникать в смысл слов, и это притом, что в детстве учился у священников. Наверно, немецкий антиклерикализм имеет гораздо более просвещенную основу (а! вспомнил господин Левин, кстати, о Лессинге, позвольте заметить, что при всей своей просвещенности он был изрядным антисемитом. Преследуемый за свои идеалы, не погнушался отринуть преследуемый народ. По сути, типично еврейская черта. Дорогая, не могла бы ты оставить мою руку в покое?).

Госпожа Левин что-то прошептала мужу на ухо, профессор Миттер высказался по поводу различий между антиклерикализмом и светскостью, госпожа Питцин спросила, в чем же они заключаются, и все заговорили разом. Стараясь упорядочить спор и с улыбкой утихомиривая то одних, то других, Софи искоса наблюдала за перешептываниями Альваро и Ханса, снова склонивших головы друг к другу. Перешептывания, которых она не могла расслышать, продолжались (…прекрасно, Альваро, я не говорю, что нет, но реформация привела и к заблуждениям, понимаешь? теперь здесь есть разные церкви, но все они, черт возьми, выросли из одного корня. Возможно, люди привыкли или, лучше сказать, кое-как смирились с таким сосуществованием, но подумай о том, что из-за многообразия религий кто-то может вообразить, будто свободу нужно искать в других конфессиях, и… Послушай, ты заметил, как эта Питцин хватается за свое ожерелье? как будто себя ощупывает… Тс, не хами, нас слышно… Скажи, ты понимаешь?.. Да, понимаю, я просто хочу объяснить, что у недовольного жизнью католика может возникнуть соблазн стать протестантом, и наоборот, и таким образом, слушай, теперь, когда ты сказал, я заметил: она действительно так ощупывает свое ожерелье, будто… Короче, при этом обе церкви могут оказаться внакладе, но религия в выигрыше всегда. Испанцы же, наоборот, пусть даже страшной ценой, разобрались во всем гораздо лучше, взять хотя бы тебя… Ах, Ханс! какими счастливчиками нам всегда кажутся иностранцы, ты заметил?.. Это ты мне говоришь?.. Черт, ее ожерелье уже действует мне на нервы…).

Приятели рассмеялись. Когда они, хохоча, откинулись назад, Софи воспользовалась моментом, чтобы подлить им чаю, не показывая явно своего любопытства. Ханс понял, что она осуждает их не за то, что они секретничают, а за то, что не привлекли ее к предосудительным разговорам, которые она так любила. Мы говорили, шепотом пояснил ей Ханс, пока она наливала чай, а ее декольте уступило им несколько сантиметров дистанции; и говорили тихо, чтобы не оскорбить твоего отца, как раз о том, насколько неизбежным оказалось несуществование Бога. Надеемся, ехидно добавил Альваро, что не оскорбим этим и вас. Знаете ли, ответила Софи, любая девочка-подросток иногда впадает в религиозный пыл. А потом? спросил Ханс. А потом, Софи улыбнулась и выпрямила спину, потом навсегда перестает им страдать. Чем страдать, дочь моя? поинтересовался господин Готлиб, внимательно задрав усы. Головной болью, отец! быстро обернулась она, вы помните, какая это была маета, мои головные боли?

И что же, господа? спросил профессор Миттер, уверенный, что оба они все это время критиковали его взгляды. Если коротко, ответил Ханс, нам кажется, господин профессор, что католическая и протестантская религия зиждутся на равноценных категориях: одна цитируют незыблемый институт, другая — непререкаемую книгу. Ну что ж, сказа-ла Софи, стараясь не дать профессору почувствовать себя загнанным в угол, последним руководствовался и Дон Кихот. Да, согласился Альваро, но ему хватило сообразительности найти себе оруженосца, никогда не читавшего рыцарских романов.

Они соединяют руки вверху, первая фигура, отводят их назад, изображая нечто вроде купола над головами, а в это время свободная рука кавалера очерчивает дугу вокруг ее изогнутой талии, вторая фигура, теперь обе руки расположены друг против друга, он тянет вперед носок, словно ощупывая почву, она делает шаг назад, словно предостерегая: «не спеши», третья фигура, но вдруг она уступает, слегка встряхивает волосами и, вытянувшись в струнку, ждет, пока он нагнется и перехватит, боже, как это сложно! думал Ханс, кто же в состоянии все это проделать? и перехватит одну ее руку через плечо, а вторую — внизу, четвертая фигура, и таким образом теперь он оказывается почти в ее власти, согнутый скобой, и она секунду удерживает его, захваченного со спины, по крайней мере, до тех пор, пока он не выпрямится, пятая фигура, но как ему удалось выпрямиться? как ему это удалось? думал Ханс, что он сделал с руками? образовав изящное кольцо, когда его предплечье опустилось на ее предплечье, и оба снова оказались друг к другу лицом, с перекрещенными руками, как любовники во время тоста: твой бокал — мой бокал, мой бокал — твой бокал (Ханс нервно стискивает свой бокал), и, наконец, шестая фигура, разворот завершен, объятие сомкнулось, его рука образует дугу вокруг ее шеи и дотрагивается до ее подмышки (он дотронулся до нее! мерзавец, он до нее дотронулся!), она с оттяжкой скользит каблуком назад, а кавалер замирает в горделивой позе, удерживая равновесие и упираясь кончиком туфли в этот чертов бальный паркет «Зала Аполлона»: Софи закончила танцевать аллеманду с каким-то незнакомцем.