Странник века - Неуман Андрес Андрес

Решив воспользоваться наступившим в гостиной задумчивым молчанием, Руди сделал ставку. Возможно, фишек в этой игре у него было не так уж много, зато все солидного достоинства. Ими он и воспользовался. Речь шла не о том, чтобы вносить какие-то нюансы, а о том, чтобы одним решительным приемом рассеять все прочие. А уж в приемах он точно знал больше толку, чем кто-либо из присутствующих: ведь он был на них воспитан. Руди воспользовался паузой, сбившей накал дискуссии, для того, чтобы приблизить обычное свое краткое свидание с господином Готлибом в его кабинете. Торжественно встав и дождавшись, когда его тело распрямится во весь свой могучий рост, он одернул жилет и произнес с самой отработанной из своих интонаций: Политика, политика! честно говоря, подобные споры не вызывают во мне особого сочувствия. Они, мягко говоря, и оскомину могут набить, поскольку банальны по самой своей сути. Ну разве зависят наши чаяния и наше счастье от того, что думает какой-нибудь канцлер или предлагает какой-нибудь министр? Впрочем, как бы там ни было, милостивые дамы и господа, мне пора возвращаться к делам. Вечер был, как всегда, чрезвычайно приятным и в высшей степени познавательным. Господин Готлиб, если вы желаете, то перед моим уходом…

Господин Готлиб мгновенно навострил усы, подхватил Руди под руку и повел его в свой кабинет на рюмку коньяку. Ханс видел, что оба уже повернулись к нему спиной, но так и не нашел достойного ответа или едкого комментария. И тогда, возможно впервые, он подумал, что Руди Вильдерхаус куда хитрее, чем выглядел до сих пор. Хансу захотелось сбежать на балкон или в туалетную комнату. Но тут ему на помощь пришел Альваро.

Руди уже приближался к двери. Альваро закинул ногу на ногу, откашлялся и произнес: Простите, господин Вильдерхаус. Руди обернулся и бросил на Альваро рассеянный взгляд. Простите, господин Вильдерхаус, повторил Альваро с улыбкой, но мы повели себя невежливо, проигнорировав ваш интересный вопрос. Вы спросили, зависят ли чаяния людей, их счастье от решений какого-нибудь политика. Позвольте дать вам банальный, если угодно, ответ: если не имеешь хотя бы тысячу гектаров земли, то да, зависят.

Господин Готлиб вскоре вернулся, сел и стал возиться со своей трубкой, в то время как профессор Миттер уже обсуждал с Хансом тему религиозности. Профессор соглашался, что Реставрация привела к избытку ее публичных проявлений, но полагал, что дело можно исправить, если вернуться к разоблачающим истокам Реформации. Ханс говорил о том, что Европа упустила выгоднейший шанс развить систему светского образования. (При слове «светского» Ханс посмотрел на господина Готлиба и набожно ссутулил плечи, как бы произнося «благочестивого». Софи отвернулась, чтобы скрыть улыбку: Ханс явно ее передразнивал.) Не вижу в этом ничего странного, говорил профессор Миттер, имея в виду репрессии Бонапарта против религий. В этом самом городе, еще в те времена, когда были молоды мои родители, проживало большое количество протестантов, и у них была своя Высокая церковь. Богослужения в ней прекратились, когда по вине фанатика-князя лютеранам пришлось покинуть Вандернбург. Здесь происходило то же самое, что и в Мюнхене: народ начинал бесчинствовать, как только в Святую пятницу раздавались колокола протестантов. Дорогой профессор, возразил господин Готлиб, извините, но вы знаете, что бывало и наоборот. Бог свидетель, я глубоко сожалею о том, что произошло с вашими почтенными родителями, но не будем забывать, что и мы, католики, терпели притеснения. Кхм, вмешался господин Левин, если уж говорить о притеснениях, то имело бы смысл сказать, что сыновья Моисеевы… Господа, улыбнулась Софи, украдкой глянув на Ханса, согласимся, что мы все взаимно притесняли друг друга. Кто хочет пирожного?

Теперь в Вандернбурге, сокрушался профессор, заглотив пирожное, празднуют только светские праздники, обрядив их в личину религиозности. Такие праздники лишь разжигают страсти и способствуют самой развращенной, уж вы мне простите, распущенности. Веры в них давно уже нет, сплошной балаган. Профессор, сказал Ханс, а вам не кажется, что истинного благочестия никогда не бывало в избытке? Возможно, кое-кто из князей искренне увлекся лютеранством. Но я могу себе представить, что идея экспроприации церковных земель им тоже не претила. Вы, возразил профессор Миттер, все никак не можете преодолеть свой вульгарный материализм. Ведь Лютер разоблачил современную ему эпоху. Выставил Ватикан на всеобщее обозрение в одном исподнем. Показал его лживость. Подсунул ему зеркало под нос. За это был объявлен вероотступником и отлучен от церкви, таковы исторические факты. Уважаемый профессор, сказал господин Левин, я весьма далек от того, чтобы защищать римскую апостольскую догму, в свою очередь весьма далекую, как вы знаете, кхм, от моих идеалов. Но давайте признаем, что не все было бунтарством, что на фоне атак на католическую церковь эта реформа оказалась для северных князей, кхм, выгоднейшей затеей. Вспомните, что не кто иной, как Лютер, посоветовал князьям истребить крестьян, взбунтовавшихся на его же идеях. Это тоже история. Вы, сказал профессор Миттер, рассматриваете эти события слишком персонифицированно. Как и все мы, заметил Ханс, как и все мы. Ведь именно это вы называете свободным изучением, не так ли?

Госпожа Питцин следила за спором с нарастающей досадой. Она вспомнила своего обожаемого исповедника, стиснула в руке ожерелье и предложила: Господин профессор, почему бы вам не побеседовать на эти темы с отцом Пигхерцогом? Он, как и вы, человек эрудированный, утонченный и не щадит себя ради своего прихода. Хотя доктрины вы исповедуете разные, но я уверена, что вам было бы интересно (этот господин, сударыня, перебил ее профессор, чинуша и торговец индульгенциями), не будьте так несправедливы к отцу Пигхерцогу, он истинный утешитель и наставник для многих верующих. И я с этим согласен, кивнул господин Готлиб, Софи, а кстати! как давно ты ходила на исповедь? (ах, отец, вздохнула Софи, кабы было на это время!), в таком случае сходи в одно из ближайших воскресений (отец, хочу напомнить вам наш уговор, воспротивилась Софи, что я сопровождаю вас к воскресной мессе, а вы, в свою очередь, не требуете от меня большего), помню, помню, но хотя бы разок, хотя бы изредка, тебе ведь не (отец, проворковала Софи, у вас совсем забилась трубка, принести вам еще табаку?).

Взглянув на свои усы, которые, казалось, самостоятельно дымились, господин Готлиб пророкотал: Бертольд, табаку.

Ханс отвлекся на говорившую Софи — наблюдал за ее руками и губами. Но, услышав, что господин Левин упомянул Канта, вернулся к разговору и дождался своей очереди, чтобы принять в нем участие. В вопросах религии, сказал Ханс, пожимая плечами, я лишь поддерживаю Канта. Боюсь, что Божественных истин мне не постигнуть, в то время как многие земные дела требуют моего постоянного внимания (повторяю, господин Ханс, укорил его профессор Миттер, вы сводите познание к чистой эмпирике, не поднимаясь до абстракции, вы не идете дальше Юма), напротив, господин профессор, напротив, я трактую познание гораздо шире, ведь эмпирический опыт не имеет пределов! Я верю, что если наш маленький, древний мозг не уносится в заоблачные выси, то перед ним предстает самая огромная тайна, за которую только он мог бы взяться: попытка расшифровать этот мир, не прибегая к помощи Божественных начал, и это вы называете ограничением познания? (а я вас уверяю, настаивал профессор Миттер, что, если мы разрушим все Божественные начала, наш разум останется ни с чем), необязательно, и я не говорил, что не принимаю никакую форму Божественного. Для меня все Божественное заключается в том, что у нас есть две ноги, которыми мы твердо стоим на земле, вы понимаете, о чем я? (интересно, заметил господин Левин, а как же быть с возвышенными эмоциями? их ведь не применяют для исследования неведомых областей? куда вы отнесете прочувствованную молитву или, скажем, кантату Баха? или и кантаты Баха стоят двумя ногами на земле?).

Если позволите, вмешалась Софи, возвышенные эмоции могут идти и от рассудка, нет причин отделять одно от другого. Например? поинтересовался господин Левин. Например, кивнул Ханс, не отрывая глаз от влажных губ Софи, шахматы. Разве нельзя прийти в волнение от неизбежности шаха и мата? я хочу сказать, не кажется ли вам, что предельное напряжение мысли возвышает дух? Об этом я ничего не знаю, медленно протянула Софи, уткнувшись взглядом в подбородок Ханса, ах, если бы я умела играть в шахматы!