Странник века - Неуман Андрес Андрес

Экипаж остановился у «Зала Аполлона», Руди поспешил выйти из кареты, чтобы подать Софи руку. И она, обычно этого не допускавшая, разрешила себе помочь. Взглянув на невесту, Руди замер от восхищения и воскликнул: Это платье как будто создано специально для тебя. Оно так тебе к лицу! И так превосходно сидит! Подчеркивает твою осанку. Ты в нем, э-э, несравненно хороша! И будешь la reine du bal [62]. Благодарю, дорогой, сказала Софи, стало быть, я все-таки перестаралась. Руди улыбнулся и предложил ей руку. У самой лестницы они столкнулись с главой городского совета Ратцтринкером, спускавшимся вниз с какой-то дамой, не являвшейся его женой. Его превосходительство вытянул нос, слегка кивнул Руди и проскочил мимо. Перед разукрашенными дверями «Зала Аполлона» Руди наклонился к самому уху Софи и прошептал: Сегодня, любовь моя, ты будешь танцевать самую прекрасную аллеманду в своей жизни. Ночь распахнула перед ними двери, и обоих поглотил сияющий свет.

Нынче уже вторник! констатировал господин Цайт, увидев, что Ханс уходит, завтра будет новый день! Привыкший к однообразным комментариям хозяина, сперва казавшимся ему примитивными, а теперь — таинственными, Ханс ответил: Истинная правда. Одетый в полосатую пижаму и поношенный халат с врезавшимся в пузо пояском, господин Цайт поинтересовался, успел ли Ханс поужинать. Ханс поблагодарил хозяина за беспокойство. Господин Цайт что-то хрюкнул в ответ и ушел. Уже взявшись за дверную ручку, Ханс некоторое время смотрел, как хозяин удаляется по коридору, шаркая клетчатыми домашними туфлями. Где-то в глубине дома распахнулась дверь в квартиру Цайтов, и из нее высунулась смутно различимая половина тела его супруги. Госпожа Цайт была в своем легком фланелевом балахоне, именуемом «кимоно», и держала в руке масляную лампу. Иду, иду, буркнул господин Цайт. Его супруга приподняла плечо и оттопырила бедро, чтобы дать мужу пройти. Ханс вышел на улицу и закрыл за собой дверь.

Э, Ламберг, запротестовал шарманщик, не уходи, ты должен расказать нам, что тебе снилось. Уже поздно, ответил Ламберг, мне пора спать. Тогда расскажи, улыбнулся шарманщик, какие сны ты собираешься смотреть сегодня.

Вечерами у разложенного возле входа в пещеру костра шарманщик любил слушать сны своих друзей. Он задумчиво сидел и кивал, словно сам видел когда-то этот сон или сумел разгадать его тайный смысл, никогда, впрочем, не раскрывая его остальным. Он любил повторять, что сны не видят, а смотрят, и с удовольствием пересказывал свои, казавшиеся Хансу слишком странными и слишком складными, чтобы быть правдоподобными. Впрочем, это не имело значения, поскольку все равно самыми любимыми его вечерами в пещере стали эти: вечера увиденных снов.

Иногда, начал Ламберг и снова сел, мне снится паровая машина «Элеанор» (что-что? не понял Рейхардт), моя машина на фабрике, мне снится, что она вдруг пошла вразнос, платформа заходила ходуном, и я лечу в ее нутро, «Элеанор» меня глотает. А потом? спросил шарманщик. Потом ничего, ответил Ламберг, я просыпаюсь и больше не могу заснуть. Но тебе обязательно нужно досмотреть сон до конца, сказал шарманщик, постарайся его досмотреть, нехорошо обрывать плохие сны на середине. Проснувшись, я стараюсь все забыть, покачал головой Ламберг, потому что иногда мне снятся такие ужасы, что я сам не понимаю, как мог учудить что-то подобное во сне. Возможно, предположил Ханс, ты думаешь об этом, когда не спишь, а во сне оно просто всплывает. Вряд ли, сказал шарманщик, не сны зависят от яви, а наоборот (то есть как это? удивился Ханс), я хочу сказать, что для меня смотреть сон означает бодрствовать вдвойне, понимаешь? Бывает, что ты просыпаешься, а сны продолжают идти во сне. Есть такие вещи, которые человек знает только во сне. Будь по-вашему, сказал Ламберг, но я ничего не хочу знать о том, что мне снится. Да ты не трусь, не унимался шарманщик, ты попробуй сосредоточиться на нем, не просыпайся, отнесись к нему внимательно, а если увидишь каких-то зловещих персонажей, попробуй вступить с ними в разговор. А вы сами так делаете? спросил Ханс. Конечно, ответил старик, и просыпаюсь всегда веселым. А я, перебил их Рейхардт, как открою глаза, так первым делом тычу языком в зубы, чтобы проверить, не выпал ли во сне еще один.

Я сплю довольно мало, признался Ханс, и часто вижу один и тот же сон (какой же? спросил шарманщик), пол-ную чушь: мне снится очень длинный подвесной мост, я иду по нему, почти дохожу до конца, и вдруг мост начинает рушиться с того края, что передо мной, я разворачиваюсь и бегу назад, вот, собственно, и все (а успеваешь? спросил Ламберг, глядя на Ханса во все глаза), понятия не имею, в том-то и беда, что я всегда просыпаюсь раньше, чем добежал или сорвался вниз (Ханс, а что там, внизу? спросил шарманщик, что под мостом?), внизу? я об этом не думал, по правде говоря, не знаю (вот видишь? воскликнул шарманщик, вот тебе и ответ, ты должен сосредоточиться на этом, посмотреть, что там, внизу, и если ты это узнаешь, то мост наверняка не рухнет). Сплошные небылицы! сказал Рейхардт, сдерживая отрыжку, а я во сне вообще почти ничего не вижу, а когда просыпаюсь, у меня перед глазами все бело (наверно, тебе снится луна, пошутил Ханс), твой голый зад мне снится, вот что! а я о том и не знал.

Как? удивился Альваро, ты не бывал в «Зале Аполлона»? но куда же ты ходишь по вечерам? В ту самую пещеру, ответил Ханс.

Примерно через час, успев пару раз заблудиться и столько же раз вернуться в исходную точку, Альваро и Ханс оказались перед входом в «Зал Аполлона». Боже, какая безвкусица! воскликнул Ханс, разглядывая перегруженные лепниной фризы. Между прочим, заметил Альваро, скопирован с венского Redouten [63]. Для Вандернбурга не так уж плохо. Ну, пошли.

Для Вандернбурга зал и в самом деле был неплох. Большое прямоугольное помещение заполняли танцующие пары и группы людей. Некоторые были в масках, что по закону допускалось только в «Зале Аполлона». Мраморная лестница у дальней стены двумя рукавами поднималась на круговую галерею. Там находились столики и маленький оркестр. Оркестранты бойко наяривали полонез, не утруждаясь отделять сильные нотные доли от слабых. На разукрашенных классической лепниной, триглифами и фальшивыми капителями галереях от пола до потолка сверкали огромные окна с мелким переплетом. Между ними висели гигантские газовые люстры в форме фиговых листков. Альваро и Ханс оставили пальто в гардеробе и медленно пробирались через зал.

Ханс не любил бальные залы, но именно потому, что они не успели ему надоесть, он с таким интересом смотрел по сторонам. Собравшаяся публика напоминала блуждающее облако ароматов, пятно переливчатых красок. В свете газовых люстр руки и плечи девушек приобрели какую-то особую рельефность и, казалось, отделялись от платьев. Танцующие то смыкали, то размыкали ряды, словно нити вокруг веретена. Платья и фраки соприкасались, скользили, вплетались друг в друга. Лица мелькали, шляпки порхали, как птицы, веера раскачивались сами собой. Ханс заметил проплывающий мимо бокал пунша, похлопал Альваро по спине и кивнул в сторону столов с напитками. Продолжая пробираться вперед, Альваро знаком показал, что присоединится к приятелю через минуту. То и дело увертываясь от контрданса, который чуть было не затянул его в самую середину, Ханс свернул к стоящим сбоку столам. Он старался ни с кем не столкнуться, больше обращая внимание на ноги, чем на лица, и наконец ему удалось вырваться из этого водоворота. Почти добравшись до цели, он поднял глаза и увидел ее.

Он увидел ее, и она ему улыбалась. Ее сегодняшнее декольте напоминало карту. Карту, демонстрирующую совершенство шеи, едва просвечивающие вены, рельеф ключиц. Ключиц, наводящих на мысль о драгоценном колье.

Добрый вечер, сказала Софи, ты танцор или наблюдатель?

Наблюдатель, ответил он. И собеседник. Ведь вы не откажете мне в беседе, сударыня?