Странник века - Неуман Андрес Андрес

Боязнью совершить ошибку, произнес Ханс, одновременно сосредотачиваясь на формах, совершенстве и глазах Софи. А она, вместо того чтобы их отвести или заняться сервировкой стола, сказала, не меняя позы: Но страх перед ошибкой, господин Ханс, это ведь и право поэта.

Уважаемый профессор, улыбнулся Альваро, уж не адвокат ли вы Игнасио де Лусана [69]? Лутсан?? удивился профессор Миттер, не знаю такого! Да это и не нужно, ответил Альваро, вы его точный саксонский портрет! Я не знаю, интуитивно обиделся профессор Миттер, как это звучит по-испански, господин Уркио, но позвольте заметить, что по-французски то, что иные из вас защищают, называется culte à la pose [70], именно так. Послушайте, профессор, снова заговорил Ханс, все еще пребывая в эйфории после недавно перехваченного взгляда Софи, совершенно ясно, вычурной поэзии нам хватает. Но исправляется это не соблюдением традиций, а нонконформизмом. Возможно, с эстетической точки зрения бунтарство наивно, однако нонконформизм кажется мне неизбежным. Беда хорошего вкуса в том, что он идет на поводу авторитетных мнений. Он не идет на поводу, возразил профессор Миттер, он отвергает. Отвергает оригинальничание, поверхностные выдумки. Как я уже говорил, лучший способ стать оригинальным — поучиться у классиков. Хорошо, согласился Ханс, но ведь классики дерзали! А самые гениальные дерзости прошлого сегодня мы называем торжеством гармонии, верхом изящества и бог весть как еще! Я не против классиков, профессор, этого не хватало! я против подражательства. Ваши любимые древние никому не подражали, так почему же мы должны им подражать? ведь рано или поздно любой подражатель предает свой эталон. Нет сомнения, вздохнул профессор Миттер, что господину Хансу великие эталоны скучны, они слишком ничтожны для его изощренного ума. А между тем еще со времен Аристотеля, заметил господин Левин, поднимая указательный палец, искусство всегда базировалось на нормах. Я не согласен, возразил Ханс. Стало быть, теперь, слегка разозлился профессор Миттер, нашему молодому литератору уже и нормы не кажутся необходимыми? Необходимыми — нет, сказал Ханс, неизбежными — да. Меня интересуют не необходимые литературные нормы, поскольку они устанавливаются принудительно, а неизбежные — то есть те, которые каждый находит для себя в процессе сочинительства. Первые диктуются предубеждениями, вторые — личным опытом. Вы забываете, возразил профессор, что любой личный опыт питается коллективными традициями, общими принципами, живущими так долго благодаря… Я не забываю, перебил его Ханс, потому что это тоже неизбежно. Но одно дело знать, что эти принципы существуют, а другое — их воспроизводить. Гораздо приятнее им не подчиниться и попробовать их изменить.

(Изменить принципы? не подчиниться? приятнее? думала Софи, поднося госпоже Левин блюдо с канапе.)

Я говорю, продолжал Ханс, не о замене одних норм другими. Моя высшая цель, будьте покойны, профессор! не в том, чтобы новые поколения крушили все прежние принципы и устанавливали собственные догмы. Мне хотелось бы избежать любой предопределенности, создать представление о стиле как о бесконечном поиске, понимаете? Вы так говорите потому, возразил профессор Миттер, что мы живем в переходную эпоху. Когда обстановка немного прояснится, вы убедитесь, что ваш невнятный вкус суть результат происходящих перемен. Но дело в том, профессор, воскликнул Ханс, что для меня поэт неотделим от перемен, поскольку поэзия никогда не пребывает в покое.

(Альваро, прежде поглощенный созерцанием покачивавшейся Эльзиной ноги, вернулся к спору. Всякий раз, когда его приятель затевал литературную полемику, Альваро старался внимательно слушать, зная, что для Ханса это единственный способ раскрыться. Этот парень, думал Альваро, сложный случай: зарабатывает на жизнь переводами, но самого его приходится переводить.)

Хорошо, пусть будет по-вашему, говорил между тем профессор Миттер, но не все вкусы относительны, или вы полагаете, что не существует вкусов более авторитетных, чем прочие? Это уж, извините, называлось бы отсутствием критериев. То есть чистой демагогией. Безусловно, ответил Ханс, есть вкусы просвещенных и вкусы профанов, кто же станет отрицать! Но относительность не заканчивается на критериях, она их лишь сопоставляет. Если позволите политическую аналогию, профессор, главное — избежать централизации вкусов. Поскольку я надеюсь, что словесность останется республикой, то предпочитаю эстетический федерализм. Однако, молодой человек, тонко улыбнулся профессор Миттер, как монархические теории, так и эстетические иерархии оцениваются не капризами независимого вкуса, а четкими, естественными шкалами. И хороший поэт, будучи подданным своего искусства, должен научиться уважать природу вещей. То же самое относится и к художнику, перешагнувшему свой юношеский возраст. Например, живописец видит пейзаж. Он вправе изменять цвет, освещение, экспериментировать с текстурой, делать все, что ему заблагорассудится. Но самым мудрым было бы подавить в себе тщеславие и погрузиться в увиденную действительность, подчиниться ей, попробовать изобразить ее такой, какой она является ему в этот момент. Жертва, безусловно, велика, и технические трудности максимальны. Поэтому многие художники предпочитают написать этот пейзаж как попало, как проще, а затем объявить, что внесли в него нечто свое. Сегодня дело обстоит именно так. И похоже, вас это устраивает.

Ханс раздраженно мотнул головой и вдруг снова заметил среди старых семейных портретов, копий Тициана, натюрмортов и сцен охоты ту картину, на которой путник то ли уходит от зрителя в заснеженный лес, то ли просто бредет куда-то вдаль. Заметив, что картина его заинтересовала, Софи пояснила: Мы не знаем, кто автор, она досталась нам от бабушки, подпись неразборчива. Чудесная, улыбнулся Ханс, а кстати, профессор, раз уж об этом зашла речь, давайте сравним картину с бредущим по снегу человеком с… не знаю, да хоть вон с той, да нет, рядом, где изображен охотник. С академическими поэтами происходит то же самое, что и с плохими живописцами: они столь тщательно вглядываются в природу, столь упрямо соблюдают форму, что в результате их реалистические пейзажи выглядят так, словно их инспирировали сотни похожих картин или трактатов о живописи, а вовсе не сам пейзаж! Я верю в то, что, если художник смотрит на природу непредвзято, она покажется ему гораздо более необычной, чем все эти мнимо подлинные ее изображения. Для меня туман гораздо реалистичнее, чем четкие контуры. Я защищаю воображение не потому, что считаю реальность несущественной, наоборот, я хотел бы знать, до каких пределов простирается реальность, до какой степени мы способны проникнуть в этот пейзаж. Подумайте сами, кто больший реалист? художник, рисующий контуры, или художник, рисующий пятна? поэт, избегающий всякой двойственности, или тот, кто демонстрирует отсутствие строгой упорядоченности языка?

Господин Ханс, ответил никогда не терявший самообладания профессор Миттер, вы путаете технику с сутью. Стиль с поэтикой. Оставим в стороне тот факт, что вам нравится картина со снегом, а я предпочитаю другие, хотя, естественно, не охотничью сцену — не расставляйте мне ловушек, она ужасна! — но, помимо наших вкусов, существует еще функция искусства, и заключается она в познании мира, а не познании художника. Ах вот как! с жаром бросился в контратаку Ханс, но объективные летописцы забывают, что являются частью познаваемого мира! личные эмоции принимают участие в реальности, они придают ей форму! Вы сами себе противоречите, возразил профессор Миттер. По счастью! профессор, по счастью! потому что противоречие влияет на картину. Как вам угодно, вздохнул профессор Миттер, но вы противоречите себе на каждом шагу. И реализм, и мистерия отстаивают свои права. Вы считаете нормы слишком тесными, но любите исчерпывающую критику. Невозможно понять, каковы ваши принципы. Прошу меня простить, сказал Ханс, но не все так ортодоксальны, как вы. Противоречие кажется мне честным, потому что увязывает те концы, которые нельзя постигнуть по отдельности. И мрак, и мистерия для писателя весьма полезны, пред ними интенсивней включается мышление. Я себе противоречу? Не уверен, ведь я всего лишь следую Шлегелю: «поэзия есть дискурс, предлагающий свои законы, и ее составные части суть свободные граждане, которым, чтобы достичь согласия, необходимо высказываться». Забавно, когда такой бунтарь, как вы, пошутил профессор Миттер, записывается в просветители.