Охота на либерею - Федоров Михаил Иванович

— Ты уже и забыл? Которого ты ко мне привёл и которого я, дурак, полюбил как родного сына! Племянник он тебе или нет?

Царь уже не кричал, а говорил внешне спокойно, но лишь хорошо знающие его люди понимали, что за этим спокойствием кроется холодная ярость. Прямой взгляд его серых глаз буравил Штадена, и соврать было совершенно невозможно. Всё равно ведь поймёт, если соврёшь!

— Не племянник, государь. Родом из того же города, что и я. Просил очень, чтобы представил я его. Грешен, каюсь. Хотелось помочь соотечественнику.

— Просил? — внезапно сорвавшись, яростно закричал царь, при этом он привстал со стула, и глаза его сверкнули молнией, не предвещавшей для Штадена ничего хорошего. — Наверно, за хорошие деньги согласился? Так, Андрей Володимирович?

Штаден покорно склонил голову, ожидая удара царским посохом. Уворачиваться он и не думал: всё равно от царского гнева не уйти. Лучше уж переждать.

Но приступ ярости быстро прошёл. Царь снова опустился на стул, тяжело дыша. И хотя глаза его по-прежнему грозно сверкали, Штаден, видел: опасный рубеж уже пройден, весь гнев ушёл в крик, и ничто более ему не грозит. А если и грозит, то голову рубить сейчас точно не будут.

— А ты почто не в войске?

Немец замялся:

— Я тут в кузнице… Бердыши.

— Да ты никак кузнецом стал? — деланно изумился царь. — Знатные, поди, сабли куёшь?

— Да я не сам, государь.

— А если не сам, так почему не в войске? Эй, стрельцы! Десятника сюда. Андрея Володимировича снарядить как следует да отправить сегодня же в Серпухов к князю Воротынскому. И поставить в самое бойкое место!

Потом, улыбнувшись Штадену, добавил:

— Я бы тебя и к Хворостинину [126] отправил, да до него сейчас не дотянуться, в самом пекле он, за царя своего бьётся с татарами. Но ничего, не кручинься. У Воротынского тебе тоже понравится. Чаю, скоро и под Серпуховом будет жарко.

— Как прикажешь, государь.

Лицо Штадена было бесстрастным. Он поклонился и тоже вышел из светлицы, сопровождаемый стрелецким десятником.

Царь, выпроводив всех, направился к окну и, опершись руками о подоконник, смотрел, как внизу десять стрельцов ушли верхами вдогонку за обозом…

…После обеда больше полутора сотен стрельцов, снятых почти со всех московских застав, стояли перед царскими палатами. Во главе их был боярин Михаил Микулин-ский, только что прибывший из дальней поездки в Устюг Железный, откуда он доставил несколько возов пик и бердышей, теперь уже не нужных. Рядом с царём стоял окольничий Иван Челяднин.

— Государь, — негромко сказал он, — дважды просил тебя, прошу в третий раз — отпусти меня с войском. Стыдно же перед людьми, все ушли, а я остался. Вон и боярин Микулинский, ровесник мой, отряд ведёт.

— Пустое говоришь, Иван, — нахмурился царь, — я вон тоже сгоряча как-то пообещал, что в поход пойду, но нельзя. Смерти не боюсь, а если татары в полон возьмут — то-то у них радости будет. Тогда точно всё пропало, а так можно снова войско собрать, из Ливонии полки вывести.

— Да ведь под Казанью мы все вместе были — и ты, и я, и Микулинский с отцом Алексием, что в Троице.

— Микулинский — боярин, ему положено полки водить. А что я сам под Казань ходил — так ведь глупый был, молодой, горячий. Двадцать лет прошло.

— Так ты под Серпухов и не ходи, а меня отпусти.

— А кто мне дельные советы давать будет?

— Государь…

— Всё! — оборвал его царь нахмурившись. — Останешься в Москве, и чтобы без разговоров.

Окольничий умолк, поняв, что дальше просить бесполезно. Царь прошёлся перед строем, остановившись возле боярина.

— Миша, — грустно сказал он, — Христом Богом тебя молю, если встретишь где-нибудь крестника моего. Негодяя этого. Хватай его и тащи в Москву. Много-много у меня к нему вопросов. А если тащить невозможно — бей его бер-дышем прямо по голове, коли пикой, стреляй из пищали. Змею я пригрел на груди.

Он вздохнул тяжко.

— Отправил я стрельцов за обозом, да не найдут они его. Больно уж ушлый иезуит.

— Всё сделаю, как говоришь, государь, — ответил Микулинский. — А коль Петра Ивановича поймаю — в колодках в Москву приведу.

— Ступай тогда.

Проводив стрельцов, царь поднялся в светлицу и присел у окна. Москва и так стояла почти пустая, а после ухода последнего отряда стрельцов, казалось, совсем обезлюдела. Делать было нечего… Через пять дней вернулись посланные в погоню. До Волока обоз не дошёл, и куда он подевался, а вместе с ним сотня стрельцов и царский крестник иезуит Петер, не знал никто.

…А под Серпуховом в это время готовились встретить татар. Прибывшие из Москвы полторы стрелецких сотни разместили за передвижной оградой, а боярин Микулинский с князем Воротынским прошли с наружной стороны гуляй-города, проверяя перед сражением, насколько хорошо установлены щиты и выдержат ли натиск конницы.

— Дельно ты, князь, придумал, чтобы пушки раньше времени не показывать. Пусть они опаски не имеют, идут плотным строем.

— Тут лучше бы сороковых пищалей побольше, — ответил Воротынский, — на один выстрел и пороху, и свинца меньше, чем для пушки, а всадников наземь сбить можно куда больше.

— Знаю, в Москве изрядно таких пищалей отковано, все сюда отправлены.

— Есть, есть. Вон, гляди — стоят вперемешку пушка полевая, потом сорока. Снова пушка и опять сорока.

Остановившись, он указал рукой на щит, в бойнице которого виднелось любопытное лицо Егорки. Узнав боярина по голосу, он высунулся и теперь внимательно смотрел на военачальников. Рядом с ним, тоже пытаясь выглянуть в бойницу, крутился Мелентий, но втиснуться в проём не мог.

Егорку Микулинский не узнал и вновь обратился к Воротынскому.

— Царь, как нас провожал, был вне себя от ярости.

— Что там ещё?

— Открылось, что крестник его, Пётр Иванович, что из немецких купцов, лазутчик иезуитов.

— Вот, значит, как! — охнул поражённый князь. — Слыхал я о нём, но видеть не приходилось. Может, враньё это?

— Гонец срочный от каргопольского воеводы был. Допрошен другой иезуит, что в помощники Петру Ивановичу послан. Во всём сознался. А крестник-то царёв ушёл с царской либереей, что в наследство от бабки досталась, в Волок, что на Ламе. Царь отправил погоню, но и сам не верит, что поймает его. Велел всем передать, что, если объявится Пётр Иванович Немчинов, хватать его и тащить в Москву в Разбойный приказ. А там уж с ним Малюта говорить будет. Вот так. А если тащить в Москву его невозможно, то… Сам понимаешь, как поступить надо.

Егорка почувствовал, что уши его даже зашевелились, стараясь не пропустить ни словечка из этого интересного и важного разговора. Чтобы лучше слышать, он даже вылез из бойницы почти по пояс, когда внезапно почувствовал, как кто-то дёргает его за штанину. Он пытался отбиваться, но от этого стали дёргать ещё настойчивее. Егорка попытался обернуться, но, лёжа животом в бойнице, это оказалось трудно, и он упал на землю, больно ударившись ногой о стоящую рядом сороку.

Оказывается, дёргал его Мелентий, который, присев на корточки, смотрел на Егорку горящими глазами и пытался что-то сказать:

— Я… это… видел же… мне к князю надо.

— Что ты видел? — сердито спросил Егорка, потирая ушибленную ногу.

— Этого я видел, царёва крестника… один раз, утром, когда на рыбалку ходил… и он был не один.

— Что ты видел, парень? — спросил подошедший Василий.

— Крестника царёва. Говорят, он изменник. Я видел, как он с кем-то говорил перед тем, как мы ушли. За два дня. Или за три.

Василий нахмурился:

— Пошли к князю.

Они выскочили в проём между двумя щитами гуляй-города и побежали за князем Воротынским и боярином Микулинским, которые уже успели отойти довольно далеко.

— Князь, — крикнул Василий, — постой, князь!

Воротынский остановился, удивлённо оглянувшись, кто это смеет его задерживать? Увидев, что к нему приближаются два недавно пришедших отрока и стрелок из сороковой пищали, посмотрел на них внимательно, ожидая, что те скажут.