Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна
– За пвежде всего надо уметь игвать, а потом уже твебовать квахмальных совочков.
Мальцева на спектакле не было, зато пришел муж Верочки. Начальник режима Чернега сидел в боковой ложе, строго следя за происходящим на сцене.
Пекарская играла Эльгу, Верочка – Ганну, молодой талантливый баритон Сергей – графа Данилу. В первом действии влюбленные Ганна и граф пели дуэтом.
Хотя они держались на расстоянии друг от друга, Верочкину мужу не понравилась их лирическая близость. Вначале Чернега просто хмурился, но к концу исполнения дуэта заплывшие глазки майора метали молнии.
Когда граф Данила вернулся за кулисы, там его уже дожидались конвойные. Они без объяснений сорвали с артиста накладные усы и заставили переодеться в лагерный ватник.
– Господи, ну к чему, к чему меня приревновал? – разрыдалась Верочка. – К роли! Сил моих нет оставаться с этим человеком! Он всех только душит и давит… Уеду отсюда, к маме!
Во втором действии граф Данила вдруг стал пожилым человеком. Его играл актер, который был на двадцать лет старше Сергея. Веселая вдова Ганна пела с опухшим от слез лицом. Верочке не помогли ни пудра, ни толстый слой грима. А ее муж как ни в чем не бывало восседал в ложе в своем персональном кресле. Теперь в его глазках поблескивало удовлетворение.
Молодой баритон Сергей так и не вернулся в театр, он умер в режимном лагере.
Срок Вильнера истек в 1948-м. Став вольнонаемным, Туся собрался в командировку за фотоматериалами, и не куда-нибудь, а в Киев, где жили его родные. Перед отъездом Вильнер прощался с Анной в своем фотоателье.
– Ох, чуть не забыл!
Он поднял с пола полотняную сумку и поставил перед Пекарской.
– Витамины из теплицы достал по блату.
В сумке были огурцы, редиска, зеленый лук. Он часто дарил продукты. Хорошая еда была важнее всего, она давала возможность сохранить себя. А уж в будущем у Анны обязательно будет все остальное – духи, книги, красивые платья. Туся позаботится.
На столе лежал наполовину собранный чемодан Вильнера. Пекарская ходила по комнате, добавляя в него вещи. Все Тусины носки были заботливо заштопаны, недостающие пуговицы пришиты к рубашкам (вот когда Анне пригодились гимназические уроки рукоделия).
Вильнер был радостно возбужден.
– Жаль, Москва для меня закрыта! Но этот паспортный режим, он ведь не слишком строгий? Они ведь не каждого проверяют. Жить в столице мне не разрешено, но командировка – другое дело. Правда?
И что-то такое мелькнуло в его глазах, что встревожило Анну.
– Туся, прошу, только не наделай глупостей! Без тебя мне станет незачем отсюда уезжать.
– Родная, что такое ты говоришь? После освобождения тебе оставаться в Воркуте? В этом крепостном театре?
– А где он не крепостной, Туся? По крайней мере я здесь на сцене. Мы играем дивные пьесы. Я даже ставлю спектакли.
Он схватился за голову.
– Невообразимо! По своей воле жить в этой снежной пустыне с буранами и оленями?
– А я ими любуюсь, – призналась Анна. – Мы здесь как на другой планете.
Она все чаще ловила себя на мысли, что в этом крае даже красота природы не измеряется привычными мерками.
Вильнер удивленно посмотрел на нее.
– По мне, так тоска безысходная. Медвежий угол, он и есть медвежий. Ненцы знали, какое название подобрать. И это низкое сумасшедшее небо! То тьма безнадежная, то свет днем и ночью, звезд не дождешься.
– Вот именно, сумасшедшее, – сказала Анна. – Оно как окно в другой мир. Смотрю на полярное сияние и почему-то называю его «сяйво».
– Сяйво? – Вильнер задумался, словно пробуя слово на вкус. – Да, на украинском лучше звучит… Но мы ведь не останемся здесь, Аник?
– Конечно, не останемся, – пообещала она. – Поселимся в каком-нибудь тихом городке с театром.
– Да!
Глаза Вильнера подернулись мечтательной дымкой.
– Обрастем там бытом и до конца будем вместе, моя родная! До гроба и даже дальше. Начнем потихоньку превращаться в пару старых хрычей.
– В хрыча и хрычовку, – серьезно подтвердила Пекарская.
Вильнер кивнул.
– Усядемся рядышком: ты со своими детективами и чаем с молоком. Я со своими рукописями и кофе…
Он описывал их будущее уверенно, словно разглядывая его в магическом кристалле.
– И начнем, Аник, Воркуту вспоминать.
Анна фыркнула.
– После расписки о неразглашении с кем еще вспоминать, как не друг с другом!
Он взял ее ладони, прижал к своим губам.
– Аник, вот увидишь, все изменится к лучшему, еще на нашем веку.
Она улыбнулась.
– Тогда надо постараться, чтоб век наш был длинным.
Вильнер обхватил ее своими крупными ласковыми руками, поцеловал в нос, потерся щекой о ее щеку. Анна закрыла глаза. Они были вместе не первый год, но Туся волновал ее даже больше, чем в самом начале. В его объятиях она плыла по теплой бесконечной реке. Все вокруг наполнялось нежным светом, он пульсировал в венах. Она перемещалась в этом потоке между радостью и сладким страданием. И какой умник назвал любовь зрелых людей поздней? Настоящее чувство никогда не бывает поздним.
– Теперь долго не сможешь жаловаться, что колю тебя щетиной, – прошептал Вильнер.
– Возвращайся скорее, уже скучаю по тебе.
Он ласково боднул ее.
– Обещаю быть паинькой…
Оба не подозревали, какой долгой будет разлука. Вильнер все-таки не смог проехать мимо Москвы, столица притянула его. Наказание было быстрым – новый арест и ссылка в лагерь особого режима. На этот раз не в Воркуту, а в Инту.
На представлении «Холопки» зрители расположились в неизменном порядке: лагерные чины, Чернега, вольнонаемные – все на своих местах. На сцене кутили гусары в расшитых доломанах и плясали цыганки. Ляля солировала. Гордо держа спину, она вертела подолом своей цыганской юбки, дерзко отбивала дробь. Гусары подхватывали тонкую Лялину фигурку в развевающихся воланах, поднимали ее высоко над головами. А она вдруг гибко опрокидывалась, почти касаясь волосами пола, и высвобождалась из их рук.
В ее танце было столько пылкости. Зал ахнул, когда Ляля взбежала по ступенькам и отчаянно прыгнула с высоты прямо в объятия гусар. Кто-то из начальства, забывшись, крикнул «Браво!» и даже захлопал в ладоши.
Лялин триумф продолжился за кулисами.
– Лялечка, вы были невероятно шармантны!
Жена Иварсона мрачно отмахнулась от комплиментов.
– Ладно, хватит… А то возомню черт знает что, зацелую себя взасос.
Она отошла к окну и отвернулась ото всех.
– Ей ни до чего сейчас… – сказала Верочка.
Пекарская подошла к Ляле, встала рядом. Обе молча глядели на улицу.
Ляля вздохнула.
– Как там Туся, пишет?
– Пишет…
Вильнеру разрешались два письма в месяц – одно он отправлял родным в Киев, второе – Пекарской. Он рассказывал, что его поставили заведовать посылочной частью. Он работает в теплой подсобке. Все терпимо. В Инте почаще выглядывает солнце и даже растут деревья. Но он тоскует, помня о трех сотнях километров непреодолимой снежной пустыни между ним и Анной.
– Мои от меня еще дальше… – сказала Ляля. – Эх, все бы сейчас отдала, чтоб своего Сашеньку к себе прижать, запах его волосенок почувствовать. Тоскую по сыночку… Аня, передайте им с Сережей, когда увидите, что я очень их любила.
– Ляля, вы сами им это скажете.
Балерина горько усмехнулась. В ее глазах стояли слезы.
– Не-а… Меня сегодня в оперчасть вызывали, сотрудничать требовали. «Характеристики» на всех писать. До чего лестное предложение! До чего высокое доверие! И как только посмела отказаться? Но я актриса, а не стукачка!
