Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна
На полках хозблока лежали ящики с посылками. Он заведовал всем этим хозяйством, в присутствии надзирателя вскрывал посылки и выдавал их заключенным. Те расписывались на бланке – «посылку получил», и бланк уходил на волю, к родным. Письма разрешались редко, а собственноручная подпись успокаивала близких. Эти уведомления были придуманы Вильнером.
Он угощал товарищей едой из собственных передач. Они в ответ тоже делились вкусненьким – кто из искренней симпатии, кто из уважения к доброму посылочному богу дяде Тусе. Конечно, его здесь полюбили. Начальник ценил его за честность и грамотность. А жена этого начальника… Что ж, у нее, как и у многих повстречавших Вильнера женщин, слабели в его присутствии колени.
– Ну куда ты ходил, я испугалась.
Любовница подошла к нему сзади, обняла холеными руками. Он, не оборачиваясь, откликнулся на ласку.
– Боюсь я чего-то в последнее время, – сказала она. – Муж смотрит косо, молчит. Вдруг узнал про нас?
– Ничего он не знает, – легкомысленно бросил Вильнер.
Женщина положила голову на его плечо. У нее была гладкая белая шея.
– Все равно тревожно мне.
– Не тревожься, дорогая. Если бы он про нас узнал, я бы здесь сейчас не стоял.
Разъяренный минлаговский начальник не посмел сделать с лауреатом Сталинской премии первой степени то, что хотел бы. Он просто запретил использовать его на легких работах, и после короткого инструктажа Вильнера поставили управлять подъемной машиной шахты.
Рабочее место лебедчика находилось в насквозь продуваемом сарае. Всю смену – а она длилась на несколько часов дольше, чем у шахтеров Донбасса, – Вильнер сидел там как прикованный, держась за рычаги лебедки. На нем был ватник с номером, он был обут в кирзовые ботинки, ношенные до него другими зэками.
Когда рабочий в забое дергал рукоятку троса, молоток за спиной лебедчика звонко ударял по тарелке буфера. Это означало, что бадья с породой готова к подъему. Иногда шахтеры сообщали: «нужен крепеж» или «в бадье человек». В сарае висела фанерная табличка с расшифровкой сигналов, но Вильнер уже выучил их наизусть. Так же, как словечки шахтерского жаргона.
Он работал без перерыва на обед. Была лишь короткая пауза, когда можно было подкрепиться остатками пайки. Вильнеру полагались три выходных в месяц. Но в такие дни у лагерного начальства находились свои мероприятия – то шмон, то инвентаризация. Летели с нар подушки, матрацы и мешочки с убогим зэковским добром. Потом начинался личный обыск с раздеванием догола.
Вильнер заболел цингой и так ослаб, что еле ходил. На работу его доставляли под руки двое охранников. Они тащили Вильнера мимо похожего на школьную доску стенда с показателями ударной работы, где каждый день выводились мелом новые фамилии и цифры. Над стендом был прибит коряво написанный лозунг: «Труд в СССР есть дело чести и славы».
В минуту отчаяния он вложил в свое письмо к Пекарской кусочек толя.
«Если пожевать его, то можно представить вкус моей нынешней жизни… Каждый день в нашей шахте калечатся и гибнут люди. Не знаю, сколько так протяну… Карьера лебедчика – не самая захватывающая в моей биографии. Меня спасает только вера, что никакие обстоятельства не влияют на твое отношение ко мне. Я жив благодаря твоим заботам, родная моя».
Анна подперла рукой голову, потеребила жесткий черный обрывок на столе. Ферапонт, почувствовав смятение хозяйки, подошел и положил морду на ее колени, посмотрел в ее глаза. Он вырос в большого и ласкового пса. Они почти не расставались. Анна даже в отпуск не уезжала, чтобы не бросать своего друга.
Она погладила Ферапонта.
– Скажи, как нам спасти Тусю?
Немногое было в ее силах, и в то же время она была всесильна.
На столе лежали два других конверта: «Воркута, Коми АССР, почтамт, до востребования Пекарской Анне Георгиевне».
Это были письма от Раи и Максима. Рая сообщала, что скоро опять привезет большую посылку для Туси. «Потом расскажу подробно, – обещала она. – У нас новый начальник поезда, работы много».
А Максим писал Анне, что для него главное, чтобы она была здорова и счастлива. «Если будет нужна моя помощь, только попроси. Я всегда неподалеку».
В тот вечер на свидании под Медведицей Анна представляла глаза Вильнера среди звезд. Родные зрачки, окруженные ласковым карим светом, были далеко и в то же время очень близко. «Вот опять лечу над этой холодной землей к тебе в Инту, обнимаю твою голову, целую тебя в лоб… Я твоя верная вайнсбергская жонка [21]. На плечах тебя вынесу. Только, пожалуйста, живи, любимый».
Пекарская положила Тусино письмо под подушку. Засыпая, она слышала голоса – его, Раи, Максима и еще чьи-то, незнакомые…. Сочувственные слова тихо переплетались, как в общей молитве. Боже мой, сколько любви и страданий. Черпать не перечерпать, никакого звездного ковша не хватит.
В начале марта 1953-го по радио объявили о тяжелой болезни Сталина. Следующие два дня передавали тревожные бюллетени: потеря сознания, паралич, агональное дыхание. Люди молча слушали, боясь обсуждать. Они даже опасались посмотреть друг другу в глаза – еще обвинят, что мечтаешь о смерти вождя.
А ранним утром шестого марта из радиотарелки в общем коридоре понесся величественный бас Левитана.
– Дорогие товарищи и друзья!
Его слова прозвучали, как трубный глас: горе, горе, горе всем живущим на земле! Делая длинные паузы, борясь с горловыми спазмами, главный диктор страны начал объявлять то, чего все ждали и боялись.
– С чувством великой скорби… пятого марта в девять часов пятьдесят минут вечера после тяжелой болезни… соратника и гениального продолжателя дела Ленина, мудрого вождя и учителя коммунистической партии и советского народа…
Началось хлопанье дверей. Быстро надев халат, Пекарская подошла к окну. Огромный оранжевый шар медленно поднимался над однообразным горизонтом. Это оказалось не одно солнце, а сразу три. Гало засверкало в кристаллах атмосферы, наполняя пейзаж молочным светом.
Анна представила город и его окрестности сверху: замерзшая река, центр с памятником Кирову и театром, шпиль дома политпросвещения, гора угля, железная дорога с гружеными составами, пустырь кладбища и снежная белизна с темными бараками и вышками, расчерченная нитями колючей проволоки. На одном из квадратиков зоны строятся для утренней поверки маленькие фигурки, их стерегут другие фигурки с собаками. Мир казался прежним, но он только что изменился навсегда.
В коридоре, стоя под бумажной помятой радиотарелкой, волновались соседи. Кто-то плакал. А одна женщина, у нее было немолодое интеллигентное лицо, изо всех сил скрывала свои чувства, но глаза выдавали радость. Казалось, сейчас она раскинет руки и начнет кружиться в танце свободы.
В те дни все было пропитано страхом. В Воркуте усилили охрану лагерей, на вышках поставили пулеметы. Затрепетали траурные флаги, начались шествия с портретами Сталина в черных скрепах. По радио звучала грустная музыка, чаще всего Бетховен, и шли трансляции из Колонного зала. Можно было даже расслышать кашель проходящих перед гробом людей. Воркутинский драматический театр отменил все спектакли, вместо них шли бесконечные репетиции.
После похорон генералиссимуса был оформлен стенд с фотографиями. На первом плане везде оказывался Берия: в почетном карауле у мертвого тела, во главе процессии несущих гроб, на трибуне Мавзолея. Через несколько месяцев, когда Берия был объявлен врагом, его лицо выбелили на всех фото. Остались лишь пальто с траурной повязкой на рукаве и большая черная шляпа. Как в страшной восточной сказке про оборотня, вместо головы под ней был похожий на яйцо овал.
Наступил июнь. Ледовитый океан по-прежнему дышал на Воркуту жестоким холодом, но по реке уже поплыл лед, и начал таять снег. Все с нетерпением ждали короткого заполярного лета.
Анна с полной покупок сумкой шла домой по улице Ленина. Там стояли дома в стиле классицизма с магазинчиками на первых этажах, и росли карликовые деревья. На Воркуте не было леса. А эти карлики выжили только благодаря городским стенам.
