Охота на либерею - Федоров Михаил Иванович

Когда они легли, Егорка, поправляя под головой седло, спросил, глядя в темнеющее небо, где ярко светила какая-то большая, яркая, похожая на шляпку серебряного гвоздя, звезда, рядом с которой по одной появлялись звёзды поменьше:

— Глеб, а зачем переписывать всех прибывших?

— А? Что? — Глеб, уже начавший засыпать, встрепенулся. — Кого переписывать?

— Всех, кто на войну пришёл. Зачем? Воеводы сами разберутся, сколько войска, кого куда в сражении ставить.

Глеб зевнул:

— Вот ты в приказе чем занимался перед отъездом?

— Считал, сколько камня для московских мостовых привезли.

— А зачем его считать — всё равно замостят ведь, учитывай ты или нет.

— Ну, наверно, людям, которым его добыли и привезли, платить надо. И посчитать, сколько камня осталось привезти, чтобы замостить все дороги. Это ж всё не просто так, везде учёт нужен.

Глеб внимательно посмотрел на него и спросил со значением:

— Ну?

— И на войне тоже так, получается?

— Конечно. Вот пришли люди — они оторвались от своего дела, а у них ведь семьи. Их кормить надо. А многие по набору пришли — им тоже денежка нужна. Видел там иноземцев в железных шапках?

— Видел.

— У этих война — это как у гончара горшки лепить или у крестьянина землю пахать. Они этим живут, и им всё равно, за кого воевать. Таким вовремя не заплатишь — или убегут, или к врагу перекинутся. Так что нужен учёт, Егорка.

Глеб снова зевнул:

— Да и кроме этого… с оружием пришли многие, но не все. Можно, конечно, их в посохи [118] определить, да только много их, которые без оружия. Лучше дать бердыш или пику. Или лук — пусть воюют, если умеют. А для пищалей припасы нужны — и порох, и свинец. Даже фитиль — он тоже денежек стоит. Стрельцам на войну положено каждому два аршина фитиля, два фунта пороха, свинца — не помню уже, сколько. Коням — овёс, людям — крупы, рыбу да солонину. И всё это надо посчитать, отмерить, привезти. Война ведь — дело недешёвое.

А ведь так оно и есть, и как он раньше о том не подумал? Пока Егорка размышлял о рассказанных Глебом вещах, тот заснул и уже начал похрапывать.

— Глеб, а Глеб!

Но Глеб его не слышал, он что-то спросонья пробубнил под нос и перевернулся на другой бок. Егорка потеребил его за полу кафтана:

— Глеб, Глеб. Да не спи ты!

Писарь поднял голову, спросил страдальчески:

— Ну чего тебе ещё?

— А как во время войны всё это записать? Тут ведь — одного ранили, одного убили, а потом ещё кто-то прибился. Никаких ведь писарей не хватит, чтобы всё точно учесть.

— Не хватит, — согласился Глеб, — а знаешь, как говорят — кому война, в кому мать родна?

— Я такое не слышал.

— Есть такие ушлые люди, которые поставят пороху десять пудов, а запишут — двадцать. А потом с казны платы требуют. Так же и со свинцом, с фитилями и конским кормом. А кто его потом разберёт — то ли так было, то ли оно при переправе через реку утопло, то ли супостат захватил. Обогащаются нечестивцы, чтоб им на том свете уголька под котёл пожарче.

Егорка захлопал глазами:

— Так ведь это…

— Да, Егорка, нехорошее это дело. И называется оно "воровство государево". За него на дыбу вздёргивают, ноздри рвут да головы рубят. Если поймают, конечно.

— А ловят?

— Ловят, как же не ловить? Да только люди — они ведь жадные. Когда перед глазами золото блестит, ничего не боятся. Да ладно бы, если б только сами страдали, они и семьи свои в такие беды впутывают!

— Глеб, а как…

— Послушай, Егорка… — Голос Глеба стал вдруг твёрдым и недовольным. — Ты спи лучше. Завтра у нас много работы, и поблажек я тебе не дам. А если ты меня сейчас ещё разбудишь, я тебя — нагайкой по заднице.

Ни слова больше не говоря, он отвернулся и снова захрапел. Вслед за ним заснул и Егорка.

Наутро, как и обещал Глеб, работы у них было много. Егорка бродил от одной ратной ватаги к другой и старательно выводил на бумаге: "Да в большом же полку быта с митрополита и со владык: детей боярских 430 человек, голичан и коряковцов и костромич и балахонцов 1000 человек с их головами; з головами стрельцов: з головою с Осипом Исуповым 500 человек, с Михаилом со Ржевским 500 человек" [119].

Приходилось следить, чтобы одних и тех же ратников вслед за Глебом не записать дважды. Хорошо ещё, тех, что с оружием да со своим воинским припасом пришли, было куда больше, чем безоружных, — хоть тут им полегче, не надо указывать. Люди шли небольшими отрядами — по суше, конные да пешие и по рекам: по Москве — с полуночи и по Оке — с восхода да заката. Весь берег Оки вдоль монастыря был утыкан прибывшими стругами. Войско медленно собиралось в единый кулак, готовясь в нужное время ударить по врагу. Но пока бойцам заняться было нечем.

Самые молодые ратники от вынужденного безделья даже дуреть начали. Егорка видел, как от стрельцов и городовых казаков [120] вышли по сотне самый непоседливых и выстроились в несколько рядов. Потом от каждого строя вышли по заводиле и пожали руки.

— Как всегда — ногами не пинать, лежачих не бить, за кафтан не хватать, — сказал один.

— Сзади не бить, свинчатку не держать, злобы ни к кому не иметь, — добавил второй.

Они отошли к своим, и противники стали сближаться. И началось! Егорка и раньше видел такое, только народу у них в деревне было немного — двадцать мужиков сойдутся по окончании полевых работ застоявшуюся кровушку разогнать — и то хорошо. А до соседнего селения далеко, чтобы устраивать стенка на стенку. А здесь — сразу двести человек бьются, и не крестьяне или ремесленники, а ратные люди!

Вокруг собралась толпа: одни подбадривали стрельцов, другие — казаков. Иноземцы о чём-то судачили по-своему, загибали пальцы, как будто считали. Егорка подумал, что это они, наверное, об заклад бьются — кто победит.

Участники битвы свято блюли договор. Никто не пинался, в спину не бил и с ног соперника, схватившись за одежду, не валил. А если бы кто-то вздумал утаить в руке свинчатку, его бы сами товарищи разоблачили бы и с позором изгнали из потасовки. Лежачих, если они после ловкого да сильного удара не могли сами встать, оттаскивали в сторону, чтобы сгоряча не потоптали.

Егорка видел, что в кулачном бою необязательно быть рослым и иметь пудовые кулаки. Нередко средних статей боец сбивал наземь соперника на голову выше его. Происходящее так заинтересовало его, что он даже забыл, для чего он здесь находится. Так и стоял, держа в одной руке перо, в другой бумагу, и, открыв рот, наблюдал, как постепенно редеют ряды каждой стороны. Вдруг кто-то крепко ударил его по плечу. Даже чернильница, болтающаяся на шее на медной цепочке, подпрыгнула, и, если б не была плотно закрыта, наверняка половина чернил выплеснулась бы на Егоркину рубаху. Он оглянулся: перед ним стоял Глеб, и лицо его предвещало всякие беды.

— Ты для чего сюда, паршивец, поставлен? — ледяным голосом спросил писарь. — Кулачные бои разглядывать или делом заниматься? Ты здесь для дела государева, посему никаких тебе зрелищ! А ну, бегом опись делать.

— Так ведь… — робко начал Егорка.

Он хотел сказать, что многие ещё не переписанные ратники всё равно здесь собрались, но не успел. Мощный подзатыльник заставил его против воли пробежать несколько саженей, мелко семеня ногами. Стоявшие в толпе ратники оглянулись, отвлекшись от наблюдения за боем, и засмеялись. Послышались голоса:

— Так его, так.

— Ишь, бездельник.

— Дело — прежде всего.

Пристыженный Егорка пошёл восвояси. Глеб отправил его переписать донских казаков, и он честно бегал по всему берегу за их атаманом, Михаилом Черкашенином, но тот лишь посмеивался, глядя на старательного отрока, всё время отговариваясь занятостью. Хотя Егорка видел, что ничем он не занят, разве что конной скачкой да рубкой лозы. В конце концов Егорка атаману надоел, и тот сказал: