Странник века - Неуман Андрес Андрес

Поздненько вы, ребята! сказал Рейхардт, увидев Альваро и Ханса, они подходили к пещере с головкой сыра, двумя ковригами хлеба и двумя бутылками вина в пакете из грубой бумаги. Приятели со всеми поздоровались и сели рядом с Ламбергом, возлегавшим на спине с закинутыми за голову руками. Мы опоздали, улыбнулся Ханс, потому что в любой таверне Альваро становится страшно говорлив. Мы опоздали, возразил Альваро, сдергивая с Ханса берет, потому что у этого барчука нет часов. Извините, обратился Ханс к шарманщику, а чем здесь пахнет? Козырнейшей зеленой коровой! ответил Рейхардт, нарезая сыр. Чем? переспросил Альваро, решив, что не понял гортанной речи Рейхардта. А следующим будешь ты! добавил Рейхардт, тыча ножом в сторону Франца. Пес прижал уши и уткнулся в спасительные колени старика.

Предзакатное солнце обливало маслом расставленные в траве бутылки. Теплый воздух ворошил ароматы сосновой рощи. В звоне бубенцов струилась мимо Нульте. Ламберг был непривычно говорлив. Значит, переспросил Ханс, забастовку прекратили жандармы? Нет-нет, воскликнул Ламберг, жандармы появились потом, когда забастовку прервали (и кто ее прервал? спросил Ханс), не знаю, я мало что знаю, на самом деле не все из наших хотели идти до конца, некоторым нужна была только передышка на несколько дней и прибавка к жалованью, ничего другого, этого мы все хотели (а те, кто напал на мастера? спросил Ханс), тех, кто бил Кертена, было мало, они-то в основном и затеяли забастовку (но ведь ты и сам ее поддерживал, возразил Ханс), да, то есть не во всем (этот Кертен, редкостный сукин сын! вмешался Рейхардт, надо было и тебе насовать ему хорошенько!), не знаю, мы сразу испугались, потому что план был не такой, а потом появились жандармы (но почему забастовка прервалась еще до того, как они появились? не унимался Ханс), а! ну, кажется, кто-то из рабочих о чем-то договорился (они общались с Гелдингом? удивился Альваро, за спиной у тех, кого вы выбрали?), наверно, я всего не знаю, но мне кажется, они заходили в контору директора, а вышли, договорившись о прибавке. Примерно в это время появились жандармы. А потом мы разошлись (извини, перебил его Альваро, а ваши представители?), представители? их уволили, их всех уволили (и никто за них не заступился? удивился Альваро), почему? конечно, мы пытались, да что толку? Выходило, что либо их, либо нас. Их было только пятеро, понимаешь? а нас — вся остальная фабрика. Так получилось. Больше я ничего не знаю. Никому не нравится, когда кого-то увольняют.

Глаза у Ламберга были краснее обычного, он ковырял веткой землю. Ханс промолчал. Покосился на Альваро. Редкостная сволочь, этот Гелдинг, вздохнул Альваро. Мне пора домой, сказал Ламберг и встал. Но ведь сегодня воскресенье, возразил Рейхардт, посиди немного и пойдем вместе. Потому и ухожу, ответил Ламберг, что воскресенье. Нужно выспаться. Очень хочется спать.

Едва Ламберг скрылся в соснах, Рейхардт посмотрел на Альваро, на Ханса и сплюнул красной от вина слюной. Напугали парнишку. А ему и без вас достается. Только и знаете, что о политике да о всяком дерьме. Поглядел бы я на вас, как бы вы поработали с шерстью. Я просто думаю, стал защищаться Альваро, что, если бы они сопротивлялись хоть немного упорней, всем работникам, и Ламбергу тоже, жилось бы чуть легче. Сорок лет назад во Франции была революция, рабочие восстали. Потом пришел Наполеон, и каким бы деспотом он ни был, но все же отменил привилегии и перераспределил земельные наделы. А теперь? Что у нас теперь? Да будет тебе известно, ответил Рейхардт, что при твоем говеном Бонапарте на этой земле расплодилось столько же графьев и баронов, сколько прежде было во всей Саксонии. Титулы им раздавали за все что ни попадя. Наполеон даже церковников переплюнул. Для нас тут ничего не изменилось: корячились, как проклятые, в поле да платили налоги. Вот и все. Остальное — политика и дерьмо, сплошное дерьмо. Но все-таки, задумчиво сказал Ханс, когда революция закончилась, а я думаю, что Альваро именно об этом говорит, у Европы остался только один выбор, тот же, что всегда. Мы не по Наполеону скучаем, а по возможностям, которые тогда замаячили, понимаешь? по ощуще-нию, что порядок в мире можно изменить. Я вижу главную проблему в этом: все страны сговорились ничего не менять. По мне, фыркнул Рейхардт, пусть эти французы хоть головы друг другу оторвут, всем до единого, они уже здесь побывали, нам их больше не надо. А знаешь, сказал Альваро, ведь недавно в Испании существовала конституция вроде французской, она предполагала продажу земель, таких же, как у твоих хозяев, и ее частичную передачу крестьянам, таким, как ты. Еще одна брехня! отозвался Рейхардт, ты думаешь, что эти, которые пишут конституции, хоть что-то слыхали про деревню? Я уже старый и мне начхать, но я тебе объясню, почему ваша вонючая революция не пришла в деревню: потому что не мы ее затевали, не крестьяне. Знатные семейства нас использовали, получили власть и позабыли про нас. Никто во Франции не объяснил крестьянам, что будет потом, никто не объяснил им их собственных прав, не научил, как объединяться и все прочее. Тоже мне, революция! не смеши меня! Да ты и сам из дельцов! (это не имеет значения, возразил Альваро, человек может быть кем угодно, но его убеждения), как это не имеет? как это не имеет? в бога мать все ваши нравоучения! После твоей революции крестьяне здесь по-прежнему тряслись от страха, случись им припоздниться с поклоном помещику. Ежели тебе вдруг неизвестно, то через год после парижских дел мы, саксонские крестьяне, подняли бунт. И знаешь, что было? многие так и продолжали называть «господами» это сучье отродье, против которого мы взбунтовались! Не революция, а балаган. И знаешь еще что? Покуда ее затевают не те, кто работает, а те, кто болтает, я ни в какую революцию не верю. Это я говорю на тот случай, если разразится еще одна, в чем я сильно сомневаюсь.

Обескураженный реакцией Рейхардта, Альваро неподвижно смотрел на реку и ответил не сразу: Но ты же не будешь отрицать, что при установленных Бонапартом законах ваше положение немного улучшилось? ведь вам дали право выйти на волю и покупать землю. О, конечно! воскликнул Рейхардт, поворачивая к нему все лицо, нам дали право выйти на волю, какая щедрость! А скажи-ка мне, сы-нок, на какие шиши, получив эту самую волю, мы купили бы хоть паршивый акришко земли? Слушай, в молодости я своими глазами видел, как люди без сопротивления сдавались французам. Видел, как вечером французские солдаты входили в Вандернбург, а наутро видел, как они помогают прачкам развешивать белье, понимаешь? Дьявол! я никогда не забуду эту синюю форму, гренадерскую выправку, отличную кавалерийскую посадку, нас всех очаровали эти проклятые мундиры! И я помню их ружья и как за них цеплялось висевшее белье. Девчонки им улыбались, на реке во время стирки пели французские песни и поглядывали на них так, что, короче, не знаю, за каким лешим им нужны были эти ружья. Похоже, только для того, чтобы запихивать в стволы любовные записки. Иной раз солдат наступит нечаянно на простыню, а девчонки смотрят на след сапога и смеются, потом возвращаются на реку и уже ни их, ни солдат не видать до самой ночи. Что творилось, не поверишь. Всему свету они были свои. Гореть в аду моей бабке, если я и сейчас не вспомню парочку французских слов! Иной раз мне снятся странные сны, и я просыпаюсь от слов botte, peur, faim [59], просыпаюсь, а в глотке ком стоит. И знаешь, что потом случилось, знаешь? Они нас предали. Они нас всех поимели. А когда мы начали требовать свое, князья, дружки французов, наслали еще солдат, еще орудий, и все кончилось. Нас ограбили, в нас стреляли, обвинили в нежелании работать. Нам сказали: либо возвращайтесь на поля, либо стреляем. А! и заодно изнасиловали девчонок. Ты-то ничего этого знать не можешь, потому что только книжки и газеты читал. Революция! Погляди-ка на мои мозоли, засранец.

Joder [60], вздохнул Альваро. Шарманщик протянул ему бутылку, Франц вдруг залаял, словно что-то вспомнив.