Странник века - Неуман Андрес Андрес

Раз так, ему все же пришлось уйти.

Как только они остались одни, Софи выпрямилась в кресле, спеша воспользоваться последними лучами уходящего дня. Послушай, сказала она, мы часами рассуждаем о политике, но я даже не знаю, где ты родился. Ничего не знаю о твоей семье, каким было твое детство. А ведь мы как будто бы друзья!

Под действием двух разнонаправленных сил, одной, тянувшей его вперед, ближе к ней, другой, отталкивающей назад, на безопасное расстояние, Ханс остался неподвижен. Извини, сказал он, обычно я не обсуждаю эти темы. Во-первых, потому, что происхождение любого человека чистая случайность и все мы родом оттуда, где находимся в данную минуту (прекрасно, вздохнула она, еще немного философии, а во-вторых?), а во-вторых, дорогая Софи, если бы я хоть что-то о себе рассказал, мне все равно никто бы не поверил.

Софи снова откинулась на спинку кресла. Она с досадой заметила: Мне кажется, это несправедливо. Ты бываешь у нас, общаешься с моим отцом, что-то знаешь обо мне. В то время как я едва с тобой знакома. И даже не знаю, зачем тебе нужно в Дессау или куда-то там еще. Раз такова твоя воля, ну что ж.

Нет-нет, поспешил объяснить Ханс, это неверно: ты, безусловно, меня знаешь! Отлично знаешь, кто я такой. Тебе знакомы мои взгляды, ты разделяешь мои вкусы, понимаешь реакцию. И кроме того, почти всегда угадываешь мои чувства. Можно ли знать человека лучше? Но разве в твоем прошлом, настаивала Софи, есть что-то ужасное? что-то, способное меня напугать? потому что, если это так, Ханс, уверяю тебя, я предпочла бы это знать. Я здесь, с тобой, сказал он, что может быть прекрасней? Теперь я вижу, насупилась она и скрестила руки на груди, как ты мне доверяешь. Все понятно. Человек, посвященный во все мои секреты, не хочет говорить мне правду.

Ханс понял, что Софи замкнулась. И решил, что единственный возможный выход — отбросить сдержанность. В порыве безрассудства, там же, на виду у любого, кто мог оказаться в коридоре, и несмотря на то что из кабинета господина Готлиба все еще доносились какие-то звуки, Ханс встал и решительно взял Софи за плечи (не разнимая скрещенных рук, она в замешательстве подняла на него глаза): Софи. Послушай. Поверь мне. Я путешествую целую вечность и никогда, никогда… Я доверяю тебе. Доверяю. И даже более того.

Более? переспросила Софи. Переспросила уже не так враждебно, но все еще не разнимая рук и стараясь скрыть растерянность оттого, что ее неожиданно взяли за плечи, от первого прикосновения Ханса, а заодно надеясь завуалировать тот факт, что сразу же не отстранилась, как была должна. Она еще думала, расцеплять ей руки или нет, поскольку понимала, что, соединенные вместе, они предохраняют ее от любого спонтанного порыва. Имея в виду себя, не Ханса.

Я всего лишь хотела знать, продолжала она, могу ли рассчитывать на твою откровенность, вот и все.

Ханс понял, что она решила не уходить. Он медленно отпустил ее плечи и облегченно вздохнул. Я тоже верю в откровенность, сказал он. Но иногда откровенность заключается в молчании. Взять, например, любовь…

Услышав эти слова, Софи вздрогнула и посмотрела на свои руки, продолжая раздумывать над тем, что с ними делать. Но очень быстро поняла, что Ханс опять теоретизирует, и ощутила облегчение и досаду.

…ведь любовь, продолжал он, то есть состояние максимального доверия между двумя людьми, построена на фальши. Разве влюбленные, которым в жизни приходилось лгать, воспитываться среди недомолвок, должны любить друг друга без учета этих человеческих особенностей? Я считаю, в этом и заключается самая большая и настоящая ложь: в предположении, что другой есть совершенство, святость и постоянство, как будто сами мы, те, кто любит (в этом месте, прикрываясь своими теоретизированиями, Ханс посмотрел на ее приоткрытый рот), не изменчивы, не грешны и не капризны. Поэтому я спрашиваю тебя, Софи, разве не честнее было бы любить, помня об этом с самого начала?

Никто, никогда, прошептала она, не говорил мне таких вещей о любви. А я никогда, прошептал он, не встречал никого, кто хотел бы их слушать.

Вдали, за полевыми оградами, возле юго-западной пустоши, там, где воды Нульте понемногу начинали волноваться, в толпе утомившихся ветряков высились красные трубы текстильной фабрики Вандернбурга. Еще до зари загоралось под котлами пламя и просыпался фабричный грохот: хлюпанье моек для шерсти, скрежет кардных машин, жужжание прялки «Мэри», постукивание счетчиков, урчание угля в утробе паровой машины «Элеанор».

Тыльной стороной руки Ламберг вытер лоб. Пар изо рта смешивался с машинным паром. Ламберг давно привык к ранним побудкам, не боялся тяжелого труда, научился дышать одним только носом. Но с глазами творилось нечто невыносимое. Они зудели, доводя его до бешенства, уголь копошился под веками, и Ламберг знал: если дотронуться до век, будет еще хуже. Следя с платформы за машиной «Элеанор», он иногда мечтал вырвать их из глазниц. И когда это желание становилось нестерпимым, искал возможность хоть ненадолго закрыть глаза, стискивал зубы и работал вдвое быстрее. Вытянутая, вся в машинном масле правая рука Ламберга дергала рычаги, крутила регуляторы.

Ламберг! крикнул мастер Кертен, ты закончил? Почти! Ламберг свесился с платформы, еще минут десять! Мастер что-то проворчал и пошел дальше, пробираясь между контейнерами с горячей водой, маслянистым щелоком, поташом и содой, растрепав волосы под ветром, дувшим из сушилки для отжатой шерсти, а затем остановился возле сортировщика, который наблюдал за вращением зубчатых дисков. Гюнтер! окликнул его мастер, как там дела с высшим сортом? Сами изволите видеть, ответил Гюнтер, не больше одного килограмма на три-четыре первого сорта, пять-шесть второго, уж не говоря о третьем, его стало еще больше. Это просто мизер! скривился мастер, а давно ты осматривал диски? Я, господин мастер, ответил Гюнтер, их каждое утро осматриваю. Все так говорят, буркнул Кертен, а толку никакого!

Ламберг так резко сомкнул веки, словно хотел ими что-то схватить. Окликнув кочегара, он велел ему остановиться. Затем выключил индуктор, прочистил затор, наполнил смесители, отрегулировал направляющие и приводные ремни, снова позвал кочегара и включил насос паровой машины. Знакомый грохот, тот самый каскад звуков, который он слышал каждую ночь перед тем, как заснуть, стал нарастать и наконец взмыл к потолку. Водяными каплями сконденсировался пар. Цилиндры постепенно разогрелись. Насос засвистел, маховики набрали обороты. Ламберг смотрел на машину, и ему казалось, что он видит собственный организм. Клапаны взлетали, бобины вибрировали, поршни ходили ходуном, трубы дрожали, регулятор рычал, шестерни скрипели, шарниры вращались.

Отойдя от станков, рабочие сбились в кружок. Среди них были мужчины, женщины и дети. Подоспел час обеда, но никто не ел. Только дети жевали хлеб со свиной кол-басой. Все молчали и тянули шеи к одной и той же точке в центре круга, там стоял один из рабочих, что-то тихо говорил и одновременно яростно размахивал руками. Ламберг слушал и кивал, то и дело закрывая глаза. Друзья! говорил стоявший в центре рабочий, действовать нужно уже завтра, ждать больше нельзя. Положение наше таково, как есть, и ничего не изменится, если мы не надавим. У начальников свои средства, у нас свои. В Англии рабочие переломали всю технику, сожгли цеха. Мы за более мирные средства, хотя бы до поры до времени. Хватит жить в страхе. Среди нас есть такие, кому уже семь лет обещают контракт. Среди нас есть дети, которые работают, чтобы помочь родителям, только за кормежку. Наши жены отрабатывают полные смены, а вместо половины жалованья получают только четверть. Мы, ваши представители, обсудили все на собрании и проголосовали «за», но сейчас хотим послушать вас, наших товарищей. Голос имеет каждый. До начала работы осталось пять минут. Предлагаю всем по очереди высказать свои замечания и возражения. После этого мы проголосуем за каждое из них. Согласны? Да? Отлично. Все согласны. Тогда слово тем, у кого есть что сказать. «Да» или «нет» завтрашней забастовке? Возражения, соображения, сомнения? Что-нибудь еще! Ничего?