Странник века - Неуман Андрес Андрес

Софи потупила взор, впервые она казалась смущенной. Однако замешательство длилось недолго, поскольку скромное поведение очень быстро начинало ее тяготить, лишая инициативы. Ханс от души посмаковал этот миг, стараясь запомнить его вкус и сопутствующие обстоятельства.

Я высоко ценю профессора Миттера, совладала с собой Софи, потому что, несмотря на его консервативные взгляды, он единственный или, по крайней мере, до тебя был единственным, с кем можно говорить о поэзии, о музыке и о философии. Для меня это гораздо важнее, чем любое несовпадение взглядов. Я знаю, Ханс, профессор тебе несимпатичен, хотя не хотелось бы думать, что причина кроется в том, что он единственный достойный тебя соперник, однако Салон сложился именно благодаря ему. Если бы он к нам не приходил, остальные тоже, возможно, не стали бы ходить. В городе все от него в восторге, все читают его заметки в «Знаменательном». Он гораздо образованнее любого вандернбуржца, и я не могу позволить себе роскошь отказаться от его бесед. К тому же, раз уж я не смогла посещать университет, для меня большая честь видеть у себя в доме одного из университетских профессоров. Отец его очень уважает и считает своеобразной гарантией того, что в Салоне не произойдет ничего предосудительного. Как же мне его не ценить? А еще мы играем с ним виолончельные дуэты, в то время как ты, мой дорогой, даже в дудку дудеть не умеешь.

Нужно признать, госпожа Готлиб, улыбнулся Ханс, что красноречия вам хватит, чтобы вскружить голову любому мужчине, профессору Миттеру в том числе.

Софи сосредоточенно поморгала, словно пытаясь что-то вспомнить.

Туше, подумал Ханс, уже во второй раз.

Позволь, встрепенулась она, а что же ты? Ты ведь посещал университет, и как невежливо с твоей стороны до сих пор не поделиться со мной рассказом о своих студенческих годах в Йене. Ты права, согласился Ханс слегка смущенно, как всегда, когда речь заходила о его прошлом, но ведь рассказывать особенно нечего, я начал изучать филологию, а в это время (филологию? удивились Софи, а я думала, ты учился на философском), нет-нет, на филологическом: я всегда хотел заниматься литературным переводом, поэтому учился на филологическом (в Йене, верно? уточнила Софи), да, в Йене, между одиннадцатым и четырнадцатым годом. Это было весьма бурное время. Я разочаровался в политике, но сохранил веру в некоторые идеалы. Вопрос, который я задавал себе тогда и задаю до сих пор: как умудрились мы перейти от Французской революции к диктатуре Меттерниха? (факт действительно печальный, согласилась Софи), или, если брать шире: как умудрилась Европа от всеобщих прав человека перейти к Священному союзу? Я помню, что Фихте в «Речи к немецкой нации» и Гегель в «Феноменологии духа», оба словно предчувствовали, что в Германии вот-вот должны наступить перемены. И сразу же вслед за тем началось сопротивление Наполеону, странным образом совпавшее с публикацией «Философских исследований о сущности человеческой свободы» Шеллинга и «Избирательного сродства» Гёте, ты заметила? я часто думал, как влияет история на заглавия книг. Но все, и Гёте в первую очередь, продолжали поддерживать альянс с Наполеоном, считали его героем, осмелившимся бороться с феодализмом и его архаичными законами (не уклоняйся от темы, напомнила Софи). Я не уклоняюсь, сейчас ты это увидишь, я лишь напоминаю тебе, что, когда французские войска снова оккупировали север, на этом фоне продолжались реформы: свобода в области образования, равноправное налогообложение, упразднение вассальной зависимости и многое другое; как раз в это время (как раз в это время ты поступил в университет, нетерпеливо напомнила Софи), совершенно верно, я поступил в университет, и, как уже говорил, это был довольно смутный период. В Йене (вот-вот! про Йену) тогда сохранились лишь осколки поэтического общества революционеров, поскольку кое-кто из них успел скончаться, другие оставили литературу или сдали свои позиции. Нам, студентам, достались от этого последние крохи и приближающийся консервативный разворот в придачу. Мы гнались за чем-то уже канувшим в Лету. Не хочу впадать в патетику, но со мной так происходит всегда, всю мою жизнь.

Софи посмотрела на Ханса. Ханс посмотрел на Софи. Глаза Софи что-то сообщили Хансу. Ханс, возможно, сумел перевести этот посыл.

Так вот, продолжил он, рассказываю дальше. В той ситуации многие из нас поняли, что нам уготована участь вечных скитальцев, кочующих с места на место, неприкаянных перекати-поле. Долгие часы мы проводили в библиотечном отделе периодики, на пропахшей пылью галерее, до потолка заставленной газетными полками. Это было гораздо интереснее, чем ходить на лекции, и было похоже на путешествие, когда ты, заблудившись, случайно натыкаешься на какое-нибудь чудо. На самой верхней полке одного из таких шкафов, уж не знаю, для сохранности или для утайки, лежала подшивка «Athenaum», журнала братьев Шлегель. Всего несколько зачитанных до дыр экземпляров, и мы, студенты, за эти журналы буквально дрались. Сущая малость, шесть номеров, три года, ничто. Журнал казался нам случайно обнаруженными обломками кораблекрушения, мы всё еще верили, что обычный журнал способен изменить жизнь! (а разве нет? удивилась Софи), не знаю, скажи мне лучше: мы смирились? или просто были наивны? (уф, вздохнула она, надо подумать, может быть, и то и другое вместе?), наш выпуск оказался пограничным, мы были последними, кто закончил учебу до устроенных Меттернихом гонений, и одновременно первыми, кто разуверился в революции. Мы не знали, чего больше бояться: оккупации или освобождения. Упуская победы в сражениях, Наполеон терял поддержку и (а ты что делал в это время?), я? заканчивал учебу. Я как раз готовился к последним экзаменам, когда Наполеон отрекся от власти и начался этот проклятый Венский конгресс. К тому времени, как я закончил университет, Франции пришлось просить прощение за все подряд, в том числе и за хорошее, а мы, так сказать, победители, заполучили эту гнусную реставрацию, остальное ты знаешь. Все те же высказались в защиту все того же, и всему пришел конец. Я помню митинги и студенческие волнения, попытки объединиться, которые, конечно, ни к чему не привели. Объединение монархий — это одно, а объединение народов — совсем другое, не так ли? Затем посыпались декреты, репрессии, церковная цензура, короче, всякое, прости за грубость, дерьмо (сударь, вы оскорбляете меня, полагая, что меня можно оскорбить уместно сказанным словом «дерьмо»), тогда пусть так. Неожиданно все национальные интересы оказались официально противоречащими принципам революции, словно мы никогда не сотрудничали с Наполеоном, никогда не пели ему те дифирамбы, которые пели, не подписывали те договоры, которые подписывали. Самое забавное, что ослабили императора вовсе не мы, а сначала испанцы, потом русские, которые прошли через всю Германию, но тогда все молчали. (Да, но что с окончанием твоей учебы? настаивала Софи, каким оно было?) Странным: представь себе, мы, читавшие лекции Гегеля, национальные саги братьев Гримм, книгу о патриотическом искусстве Гёте, вдруг перестали понимать, как относиться к своему отечеству. Честно говоря, это чудо, что вся молодежь страны тогда не свихнулась. Или все-таки свихнулась? А тут как раз подоспела последняя насмешка судьбы: наш великий Шлегель, бывший вольнодумец из Йены, занял пост секретаря придворной канцелярии режима. Буквально на глазах один за другим все мои герои капитулировали, и я не мог не спрашивать себя: когда ж придет и мой черед?

Разжав сплетенные пальцы, Софи спросила: И поэтому ты все время путешествуешь? чтобы не останавливаться, чтобы начинать все сначала? Глядя на пальцы Софи, Ханс улыбнулся, но не ответил.

Бертольд (деловито сновавший по коридору или делавший вид, что снует деловито) воспользовался моментом и вошел в гостиную. Ханс и Софи встрепенулись. Солнце уже не вливалось в большие окна, лишь лоскутки света цеплялись за балконную решетку. Софи и Ханса сковало чувство неловкой близости, как будто бы оба нечаянно, не прикасаясь друг к другу, на какое-то время уснули. Было сказано так много и в то же время ничего. Сударыня, предложил Бертольд, я зажгу свечи? Не надо, сказала Софи, спасибо, все хорошо. Может быть, еще чаю? совершил новый заход Бертольд, легкую закуску? Нет, Бертольд, благодарю тебя, повторила Софи, можешь идти. Что ж, раз так, промямлил тот, не двигаясь с места.