Странник века - Неуман Андрес Андрес

Милости просим, Фламберг [58], произнес господин Гелдинг. Садись. Ну-с, посмотрим, поймем ли мы друг друга. Уверен, что поймем. Я сразу перейду к делу, поскольку ни тебе, ни мне неохота попусту тратить время, верно, Фламберг? А дело в том, что вчера, заметь, я не утверждаю, что ты в этом замешан, на фабрике произошла попытка (назовем это попыткой) устроить забастовку. Или, говоря проще, часть рабочих вздумала покинуть свои рабочие места. Не так ли? Хорошо. Ты также знаешь, что мастеру Кертену словесно и даже физически угрожали. Еще ты знаешь, что мастер Кертен пытался уговорить особо строптивых вернуться на свои места, я правильно говорю, Фламберг? обещая взамен забыть сей неприятный инцидент. И ты, конечно, знаешь, что, не вмешайся жандармерия, сейчас бы мы с тобой беседовали на похоронах мастера Кертена. Прекрасно. Тогда довод первый, Фламберг. Если оставить в стороне тот факт, что работа тяжела, а никто не говорит, что она, как и любая другая работа, не имеет своих трудностей, если оставить сей факт в стороне, скажи мне: на этой фабрике, которую я имею честь возглавлять, хоть кого-то из рабочих когда-нибудь били, хоть кому-то угрожали физической расправой? Ответь мне честно. Ты хоть раз наблюдал нечто подобное? Прекрасно. Как видишь, я излагаю суть дела не с высоты своей должности, а с точки зрения простой и ясной логики. А теперь скажи мне, веришь ли ты, что, без учета совершенного насилия, а оно, естественно, будет наказано по закону, веришь ли ты в то, что безответственный уход с рабочего места будет снисходительно воспринят руководством, лично мной или, давай такое допустим, мастером Кертеном? Прекрасно. Вижу, ты совсем не глуп. Я это знал наперед, поэтому и послал именно за тобой. Мне нравятся сообразительные работники. А ты, Фламберг, сообразительный, это заметно. Следующий вопрос, потому что я, как видишь, позвал тебя только для того, чтобы задать тебе несколько вопросов, а этот — простой: веришь ли ты, что любой конфликт можно разрешить диалогом? Ответь, скажи мне, веришь? Конечно веришь! Я тоже, Фламберг, я тоже верю. Именно поэтому, потому что некоторые толковые работники оказались способны вести диалог так, как и подобает цивилизованным людям, а не животным, предприятие выделило им надбавку к жалованью и неделю отпуска. А теперь внимание, Фламберг! Мы с тобой видим, что при помощи цивилизованного диалога мы добились существенного улучшения условий труда для рабочих, таких рабочих, как ты, то есть тех, кто работает честно и теперь имеет более высокое жалованье и больше времени на отдых, и заметь: все это в период настоящего индустриального бума, Фламберг! но, коль скоро мы этого достигли диалогом, при сохранении должного уважения к руководству фабрики, то, скажи, не кажется ли тебе, что подстрекатели должны быть наказаны, конечно, не мной и не бедолагой мастером Кертеном, я не к этому клоню! а самими рабочими, получившими лучшие условия труда благодаря диалогу, которого эти подстрекатели пытались не допустить. Подумай сам. Не мне за тебя решать. Кто кого подставил? подумай. И разве не самым, секундочку, подожди, дай мне сформулировать вопрос, разве не самым работящим больше всего навредил этот абсурдный бунт, ой, Фламберг, раскрой глаза! Если предприятие процветает, если фабрика показывает хорошие результаты, для всех рабочих и их семей найдется пропитание. И для этих детей, которых на фабрике полно. Ты думаешь, мне нравится видеть детей возле машин, Фламберг? Нет, ни тебе, ни мне не нравится видеть их возле машин. Но иной раз их матери меня умоляют, настаивают, плачут. Поэтому я принимаю решение пойти им навстречу, потому что материнская любовь для нас важнее любых аргументов. Я и сам, не знаю, как ты, ты еще молод, а я сам отец семейства. А овцеводы, Фламберг? что делать бедным овцеводам, если не будет перерабатываться шерсть? кому они будут ее продавать? А арендаторы? А землевладельцы? Ты понимаешь, что, заступаясь за двух-трех бунтовщиков, мы подвергаем опасности жизни сотен и сотен семей, не более и не менее, сотен семей во всем городе? Ты отдаешь себе в этом отчет? Тысячи жизней в наших руках, Фламберг! Любой содрогнется от подобной мысли, верно? Но для того чтобы наша фабрика работала успешно и мы могли обеспечить потребности такого количества людей, каждый руководитель должен, как ты понимаешь, иметь в своем распоряжении самых лучших работников, таких же ответственных, как ты, и освобождаться от тех, кто не в состоянии безупречно выполнять свои обязанности. И каждый руководитель, поставь себя на мое место, имеет право думать, что сегодняшние подстрекатели и бездельники завтра смогут нанести ущерб предприятию. А этого допустить мы не можем. Поэтому, Фламберг, если бы я знал, кто именно взбунтовался против принятого режима работы, я бы сумел установить ту справедливость, которую хотел бы установить, и применил все меры исключительно к тем, кто этого заслуживает. Но если ты не знаешь, кто эти люди, Фламберг, я, например, не провидец, ты провидец, Фламберг? я тоже нет! если я этого не знаю, тогда мне, возможно, придется совершить какую-нибудь несправедливость и уволить кого-то одного, или нескольких, или, как знать? возможно, даже всех, и только ради того, чтобы быть уверенным: среди уволенных есть зачинщики вчерашнего бунта. Ты думаешь, я этого хочу? Нет, я этого не хочу. Ты этого хочешь? Тоже не хочешь. Значит, мы поняли друг друга. Тогда я спрашиваю, и это мой последний вопрос: не проще ли, не проще ли во много раз выбросить из ящика два-три гнилых яблока, чтобы не сгубить весь урожай? Или безгрешные должны отвечать за грешных? Ты ведь читал Книгу Бытия, Фламберг? Ну что ж, беседа с тобой была истинным удовольствием.

Фонарь ночного сторожа секунду плавает у входа в Шерстяной переулок, покачивается слева направо и углубляется в Господний переулок. Край шляпы высовывается снова, фигура в маске отклеивается от стены и пускается в путь, словно злая участь. Впереди звучат другие, отчетливые, более легкие шаги, они торопятся к Молитвенной улице, к освещенному центру города. Ряженый ускоряет шаг, но не бежит. Все меньше булыжников отделяет тяжелые шаги от легких. После вечернего дождя земля под ногами податлива. Еще на два-три булыжника ближе. Подошвы проскальзывают по грязи. На четыре камня ближе, и маска уже может различить, как развевается платье жертвы, подходящее для праздника, но не подходящее для бега. Случайный фонарь освещает маленькие руки, судорожно вцепившиеся в юбку в попытке ее приподнять. На пять, шесть булыжников ближе, теперь уже оба бегут. Жертва бежит так, словно перепрыгивает через лужи, летит отчаянно, но не утратив элегантности движений, которую сейчас проклинает, хотя не может от нее избавиться из-за туго перетянутой талии и негнущегося кринолина с жестким каркасом под широкой юбкой. Ряженый сокращает разрыв, балансируя одними плечами: чтобы настигнуть жертву, ему не нужно даже руки из карманов вынимать. Из тех самых карманов, где ждут своего часа пара обтягивающих перчаток, нож и веревка. Девушка кричит, зовет на помощь, но после восьмичасового обхода ни один ночной сторож не услышит ее в окрестностях этих улиц. Но, может быть, выйдет на перекресток случайный прохожий, особенно сейчас, в весеннюю пору, и долетит до него хоть какой-нибудь звук? Ряженый тоже об этом помнит и лишь в последнюю секунду, перепрыгивая через последние разделяющие их камни, протягивает длинную руку. Почти побежденная, не останавливая бега, девушка оборачивается и видит маску.

Ты погляди, старик, какая жаба, крикнул Рейхардт. Старик посмотрел туда, куда указывал приятель: жаба была гигантская, с жирным загривком, отвислым зобом и мускулистым задом. Эта мерзкая тварь, сказал Рейхардт, похожа на зеленую корову. Привлеченный необычным поведением людей, подлетел и застыл над жабой Франц. Жаба рыгнула, Франц напряг ляжки, Рейхардт и шарманщик засмеялись. Старик, ты голодный? спросил Рейхардт. Есть маленько, ответил шарманщик, я еще не завтракал. Рейхардт приблизил беззубый рот к уху шарманщика: а не навернуть ли нам жаркого? предложил он. Шарманщик сперва неуверенно скривил рот, но тут же облизнулся. У тебя дровишки еще остались? спросил Рейхардт. Франц зарычал, скорее неуверенно, чем агрессивно. Жаба настороженно подрагивала, как боец сумо.