Странник века - Неуман Андрес Андрес

Ну что вы, дорогой господин Ханс! улыбнулась Софи, а вы что скажете, господа?

Полдень пронзал кисейные занавески и обстреливал гостиную лимонами. Возле панорамных окон все сверкало. Софи беспечно шлепнулась в яркое, словно горящее на солнце кресло. Ханс сел напротив и, закинув ногу на ногу, потер щиколотку. Господин Готлиб уже привык к его присутствию в доме, поэтому сегодня остался в своем кабинете. Эльза получила от Софи указание не беспокоить хозяйку и отдыхала у себя на третьем этаже. Иногда в гостиную заглядывал Бертольд, то ли выслуживаясь, то ли шпионя, то ли занимаясь и тем и другим одновременно. Ханс чувствовал себя счастливым: ему впервые удалось пообедать наедине с Софи. С некоторых пор они общались ежедневно, а если не могли увидеться, обменивались записками, непрерывно летавшими между Оленьей улицей и улицей Старого Котелка. Иногда Хансу казалось, что Софи так близка, что достаточно одного прикосновения, слова, и расстояние исчезнет, а иногда он почти не сомневался, что эта девушка никогда не потеряет над собой контроль. Из них двоих дрожь колотила только его, только он, казалось, не знал, что ему делать: остаться или уехать, проявить настойчивость или отступить. В то время как Софи, похоже, прекрасно чувствовала допустимую границу и двигалась вдоль нее подобно балерине, никогда не заступая за черту.

Сейчас она, смеясь, рассказывала о своем домашнем обучении, а смеялась потому, что воспоминания эти нисколько ее не радовали. Школу я никогда не посещала, объяснила она, теперь ты понимаешь, чем объясняется мое скверное поведение. А дома, конечно, ни в чем не знала отказа, и мои домочадцы стремились сделать из меня то, что в конце концов, боюсь, и сделали. Началась моя учеба с уроков правописания, арифметики и пения. В шесть лет мне наняли французскую гувернантку, я ее очень любила, но сейчас подозреваю, что она была глубоко несчастна. В некотором смысле она заменяла или стремилась заменить мне умершую мать. Зачитывала вслух «Lе magasin des Enfants» и рассказы мадам Лепренс [54], постоянно напоминала о хороших манерах, toujours en français naturellement [55]. Бедняжка не успокаивалась до тех пор, пока не научила меня правильно пить чай, играть на фортепьяно без ущерба для прически, придерживать юбки за нужную складку при быстрой ходьбе и прочим столь же полезнейшим навыкам. Не смейся, неуч! сам-то ни сесть, ни встать не умеешь! поглядите-ка на него! Для меня, любительницы валяться в снегу и скакать вприпрыжку, эта муштра могла бы стать бесполезной пыткой, но не стала, потому что я быстро догадалась: хорошие манеры нужны не для того, чтобы быть хорошей, а для того, чтобы быть плохой, но неприметно для окружающих. Заметив, что других детей наказывают чаще меня лишь потому, что они не так мастерски лгут, я смирилась со всем этим дамским воспитанием. Лет в девять или около того я стала совершенно невыносимой, и тогда отец нанял мне английского гувернера, который обучал меня английскому языку и английской культуре. В то время, и перестань, пожалуйста, надо мной смеяться! я завела моду отрезать себе пряди волос каждый раз, когда не знала урока. Позднее, будучи уже подростком, я заполучила учителя грамматики, латыни и теологии. Сам ты педант, и похуже меня, кто бы говорил! Теология была кошмаром, но я рассматривала ее как практику в латыни. Одним словом, отца мне винить не в чем: ему досталась дочь с причудами, и он сделал все возможное, конечно в пределах собственных представлений, чтобы она росла счастливой. За это я его уважаю, каким бы старомодным он ни был…

Нет, спасибо, Бертольд, я же говорила, нам ничего не нужно, ступай и не беспокойся… В определенный момент частные учителя мне наскучили, и я загорелась идеей поступить в университет. Каждый раз, когда я начинала уговаривать отца, он отвечал: «Доченька, ты прекрасно знаешь: твой отец всегда стремился дать тебе самое лучшее образование, не мешал тебе читать книги, которые другим девушкам запрещают, и все такое прочее. Но поступать в университет? якшаться со всеми этими студентами? жить их жизнью? ты понимаешь, что ты говоришь?», и далее он произносил нотацию о том, какое привилегированное воспитание я получила, и нисколько, впрочем, не кривил душой. Но я продолжала твердить, что не хочу ничего привилегированного, что сыта по горло исключительным и что единственное, о чем я мечтаю, — учиться, как все, и так далее и тому подобное. Одним словом, не буду долго ныть. Я удовольствовалась тем, что стала регулярно посещать публичную библиотеку Вандернбурга. Но, честно говоря, так и не отказалась от идеи уехать учиться в университет Галле. Нет-нет, большое спасибо, но момент упущен, и, кроме того, это было бы сейчас невозможно. Потому что, Ханс, потому что. Знаешь, я и сейчас иногда представляю себе, что живу где-то далеко, и тогда начинаю выдумывать всякие диковинные места, новых людей, незнакомые языки. Но тут же возвращаюсь к реальности и понимаю, что никогда отсюда не уеду. Ты это серьезно? Связывает буквально все! отец, помолвка, привычка, детство, сомнения, не знаю, трусость, леность, все. Существует слишком много разных уз, которые, как магнит, удерживают нас в городах вроде Вандернбурга. Я другая? Спасибо, конечно, ты очень великодушен, но откуда тебе знать. Возможно, думаю я не так, как думают местные жители, но не уверена, что я другая, иногда я сама в этом сомневаюсь. Нет, послушай! Это чистая правда. Существует чувство, которое связывает меня с остальными, оно связывает всех вандернбуржцев: чувство неотвратимости. Когда мы, здешние жители, произносим слово «дом» и закрываем глаза, то неизбежно видим именно этот город, понимаешь? Конечно, я могу себя обманывать. Могу наслушаться твоих рассказов о путешествиях и нарисовать себе в воображении весь мир. Но в глубине души, Dieu sait pourquoi [56], как говорила моя француженка, я знаю, что никогда не уеду из Вандернбурга. Ни наши деды, ни наши отцы не сумели этого сделать, а ведь они тоже пытались, хоть и не признаются в этом, так к чему пытаться нам? Чтобы переломить судьбу? Ханс, дорогой мой Ханс! Когда ты чем-то увлечешься, то кажешься оптимистом.

Вот он наконец, явный знак. Хотя Софи умела прикрываться иронией, Ханс ощутил, что в чем-то добился уступки. Он решил продолжать тянуть за эту нить и расспрашивать дальше. Чай остыл. Софи не стала звать Бертольда.

Моя мать? продолжала Софи, насколько я знаю, она была довольно миловидной дамой и рачительной хозяйкой, как и все здешние жены, которые берегут одежду и безвылазно сидят дома. Впрочем, это я так себе ее представляю, отец никогда ее мне такой не описывал. В ответ на мои детские расспросы весь белый свет твердил: «Твоя мать была красавицей!», из чего я сделала вывод, что никто не считал ее особенно умной. Ее девичья фамилия Боденлиб, и это меня действительно огорчает, поскольку материнская фамилия нравится мне гораздо больше фамилии отца. Боюсь, что, если бы нам суждено было встретиться, она оказалась бы гораздо лучшей матерью, чем я — дочерью. Она представляется мне доброй, покорной женой, досконально усвоившей все женские уловки, как, помнишь, героини Гёте? «и пусть женщина учится быть услужливой смолоду, ведь такова ее судьба» [57], сколько мудрости обнаруживаешь в своих учителях! Я, по крайней мере, не собираюсь, выйдя замуж, целые дни проводить по локоть в муке (да тебе это и ни к чему! осмелел Ханс, руки у тебя и так белоснежные), что за пошлый комплимент, господин Ханс! будем считать, что это была всего лишь метафора. Да перестань же ты все время смеяться и прикидываться паинькой!

Однако нашему дорогому профессору Миттеру, сказал, пользуясь случаем, Ханс, вся эта добродетельная домовитость весьма по душе. Говоря откровенно, Софи, меня немного удивляет твое восторженное отношение к профессору. Я заметил, что на днях ты принесла ему альбом, чтобы он записал в нем свое стихотворение (не огорчайся, завистник, промурлыкала она, я и тебе принесу, чтобы ты мог записать свое), я не к тому говорю (нет! конечно нет! усмехнулась Софи), серьезно, я не пишу стихов, я их перевожу. Кроме того, я бы никогда не стал писать в твой альбом стихи (вот как? почему же?), потому что эти альбомы предназначены для посторонних глаз, а то, что я хотел бы тебе написать, посторонним читать нельзя.