Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна
– Мы воевали, а вы тут на фрицев работали, – сказал тот, который был только с медалями. – А еще комсомолки!
Девушки обиделись.
– Ну вот, а мы вас так ждали! Сначала немцы нас унижали, теперь – вы.
Сержант махнул рукой.
– Да что тут говорить… Думаете, на родине вам спасибо скажут?
Товарищ легонько ткнул его в бок.
– Не пугай ты их! Может, их насильно сюда пригнали.
Он постарался успокоить девушек:
– Не бойтесь. У каждого своя история, разберутся.
Разбираться со всеми начали еще на немецкой земле. Проверочно-фильтрационный лагерь возник в чистом поле буквально из ничего, из маленького пункта, где размещали раненых и вообще всех заблудившихся на послевоенных дорогах. Кто-то стремился домой, кто-то просто искал спасения. Это был настоящий табор: власовцы в немецкой униформе, красноармейцы в одних гимнастерках, казаки в нахлобученных по брови кубанках, бывшие полицейские в мундирах с оторванными повязками и даже эсэсовцы, отодравшие руны от своих петлиц.
Конечно же, было множество остарбайтеров, которые прежде работали у местных фермеров-«бауэров» и на заводах. Но были холеные белорукие дамы, выдававшие себя за бывших рабынь. И были власовцы, преуменьшавшие свои чины и преступления.
Пекарская и Полотов не скрывали ничего, когда заполняли анкеты в отделе репатриации. Потом была комиссия: допрос и отметка карандашом в конце анкеты – «в учетный отдел». У Анны сохранился советский паспорт, это помогло довольно быстро получить репатриационные справки НКВД. Без них обратно на родину не пускали.
И опять зашумел вокруг вокзал с давкой, чемоданами и рюкзаками. Немцы лежали прямо на перроне. Поезд брали с боем. Пустым оставался лишь вагон, на котором было написано: «для военных». Там сидел только черноволосый советский лейтенант, он что-то писал в своей тетрадке, подложив под нее планшет. Анна попросила разрешения сесть с ним.
– Конечно, заходите, – рассеянно согласился офицер.
Увидев это, немцы робко просочились в вагон, встали в проходе. Потом самый смелый из них присел, и сразу началась суета, все заспешили занять сидячие места. Женщины требовали у мужчин уступить им, мужчины отвечали, что устали на работе, и показывали какие-то пропуска. Это было смешно, а лейтенант оставался невозмутимым.
– Вы понимаете, что они говорят? – с улыбкой спросил его Полотов.
– Немножко. Немецкий юмор, – ответил тот, не переставая писать. В его тетрадке были стихи.
Разоренная войной Польша теперь мало отличалась от разоренной Германии. Лишь стоявшие на перекрестках деревянные кресты с грубо вырезанным Христом напоминали, что здесь уже не немецкая земля. На станции перепачканные смазкой красноармейцы ковырялись в своих машинах, склонившись возле поднятых капотов. В дорожной пыли рядом с ними блестели черные лужицы моторного масла.
Пекарская и Полотов развели костер у обочины разбитой танками дороги. Устроившись на пустых помятых канистрах, они ели хлеб и запивали его молоком, за бесценок купленным у польской крестьянки. Оно называлось здесь «млеко», уже не «мильх», хотя ближайшая к Германии часть Польши предпочитала немецкое «йа» родному «так». А «хлеб» здесь называли «хлебом». Говорившие на разных языках народы напоминали стаи птиц: у каждой был свой шум, щебет и свое совершенство. Но в самых главных словах славянский язык оставался единым.
– Я бы сейчас поел супа. Только не этого гемюзе… Рад, что его больше не будет в моей жизни. Если бы раньше знать, что там свиная кровь!
– А я против гемюзе ничего не имею. Он мне даже очень нравится.
– Это та твоя часть его любит, которая немецкой национальности.
– Ну, значит, мой желудок немецкой национальности… А вообще-то я мечтаю о винегрете с майонезом.
– А я о нашем ресторане. Снова пойти к Трубке… Все свои… Заказать вырезку, и картошку, и грибы, и селедочку их фирменную… Ох, душевно! А потом в санаторий уехать. Там до войны вкусные завтраки были!
Полотов принялся вспоминать:
– Холодное масло в такой запотевшей розетке, розочками завинченное, вазочка с редиской, а на длинной тарелке рядом – холодная баранина, телятина и такая… – он сглотнул слюну, – такая просвечивающая брауншвейгская колбаса с белым шпиком.
– А яйца в мешочке забыл? Их всегда подавали.
Он серьезно кивнул:
– Два яйца в мешочке и ломтик сыра. Еще такая была сладкая сырная паста… Ну, ты знаешь, ее хорошо мазать на свежий хлеб с хрустящей корочкой.
Анна засмеялась.
– Ниша, прекрати! Мы с тобой как те два царских сенатора на помойке в Париже. Вспоминаем, что ели и пили до революции.
В уцелевших польских местечках царила мешанина вывесок и объявлений на польском и русском, и еще попадались остатки на немецком. Но слово «гостиница» или «ночлег» не встречалось ни на одном языке. Где остановиться?
В деревне, с виду не тронутой войной, босые крестьянки в ярких полосатых юбках шли со службы в деревенском костеле. Обувь они почему-то несли в руках. Этой деревне повезло, их храм не был разрушен… На вопросы о ночлеге женщины замотали головами: нет места.
Пекарская постучала в ближайшее окно с кружевной занавеской.
– Можно у вас переночевать?
В том доме жила портниха. Она как раз занималась с клиенткой. Белокурая сержант медицинской службы стояла посреди комнаты в своей военной шинели, а портниха булавками и мелом намечала вытачки, чтобы подогнать сукно по ее крепкой невысокой фигуре. Другая русская сидела, дожидаясь очереди. Места для постояльцев здесь не было.
В следующем доме на порог вышла веселая хозяйка. У нее в ушах болтались красивые серьги – слишком крупные и дорогие для ее простого лица.
– Не можеме, не можеме! Вшистко заенте пшез дрогих госци.
Она не обманывала, что ее дом переполнен гостями. Внутри раздавались мужские голоса и девичий смех.
– Эльжбеточка, кто там?
Из-за ее спины появился молодой русский лейтенант. Он был слегка пьян.
– Свои, – ответил за Эльжбету Полотов. – Здравствуйте. Мы московские артисты, домой идем. Нам бы переночевать.
Лейтенант повернулся к полячке:
– Разместим московских артистов?
Но молодая женщина всплеснула руками.
– Гдзе? Навет на полу вшистки месца заенте.
В ее доме места не нашлось бы даже на полу. Лейтенант, извинившись, подтвердил, что это правда.
– Ребята, погодите. Давайте хотя бы за нашу победу выпьем! Спирт чистейший с немецкого заводика! Его тут столько! Немчура колонисты так драпали, так драпали, все добро побросали!
Вскоре все стояли с полными рюмками. Офицер поднял свою и объявил:
– За победу на Западном и Восточном фронтах!
У него было открытое лицо, ладная фигура, перетянутая ремнем и портупеей. Его окружал ореол победителя. Полячка с восхищением смотрела на своего русского постояльца.
Пекарская лишь пригубила алкоголь, Полотов выпил вместе с лейтенантом.
– Сейчас, погодите! – Военный снова собрался в дом.
Он вернулся с буханкой и протянул хлеб артистам.
– Вы уж простите, вправду негде вас разместить. В этой деревне все дома заняты нашими. Рядом есть панское имение, но там наш штаб. А вы все время пешком?
– Ну да, почти от самой германской границы, – ответил быстро хмелеющий Полотов. – Иногда на попутках. Нам бы до Брест-Литовска добраться, там на поезд сядем.
Они уже уходили, когда их окликнула хозяйка.
– Пани, товарищ, почекайте!
Эльжбета сунула Анне несколько кусочков сахара и горсть сушеных фруктов.
– Там за ласем, – она повернулась в сторону леса, и ее красивые серьги блеснули в лучах заходящего солнца, – есць дом. Сбробуй сщастья. Добрей дроги!
Дорога получилась не очень доброй. На лес опустилась темнота, стало холодно. Издалека понеслись удары колоколов деревенского костела. Бумм, бумм… Металл о металл. Медь католических куполов (в польских храмах раскачивали именно купола) тяжело касалась неподвижных стальных языков.
– Раззвонились… – посетовал Полотов.
