Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна
– К вечерней молитве, – объяснила Анна. Она помнила колокола Николаевского костела в Киеве.
– И как они тут спят? Ведь поздно уже.
– К этому привыкаешь. Потерпишь две ночи, на третью заснешь крепко.
– Да я и сейчас прилег бы… даже под колоколами. Лишь бы крыша над головой.
Сквозь деревья блеснул огонек хутора. Это была их последняя надежда. Услышав треск сучьев, бешено залаяла, загремела цепью собака. На шум вышел пожилой хозяин. Держа в руках лампу, он с подозрением посмотрел на незнакомцев.
– Чего подшибуешь?
– Позвольте только на едну ноц, – взмолилась Анна.
Хуторянин, догадавшись, что перед ним не полька, перешел на русский.
– Какая оплата?
Пекарская протянула ему сигареты, но он недовольно покачал головой.
– Мало!
Свет лампы делал его глаза еще более запавшими и недобрыми. Поляк впустил их только после того, как Полотов отдал ему вторую пачку из своего рюкзака.
В доме молчаливая хозяйка стала собирать на стол, а хуторянин вдруг объявил, что и двух пачек мало. Полотов положил перед ним еще несколько сигарет. Хозяину опять показалось недостаточно, поэтому его жена налила незваным постояльцам всего одну плошку жидкого борща. В придачу она дала два куска хлеба.
– И зачем вы в Советский Союз возвращаетесь? Опять в свою нищету? – мрачно спросил хозяин, глядя, как русские осторожно, чтобы не расплескать, едят борщ из одной плошки. – Не смогли уйти к американцам или англичанам?
– Зачем это нам? – не сдержался Полотов.
– Они богатые. А где больше платят, там и хорошо.
Поляк говорил с едва заметным акцентом. Пекарская и Полотов молча переглянулись, доели скупое угощение и пошли ложиться на солому.
Хуторянин все ворчал им в спины:
– Вот кричат – победа, освобождение. А на самом деле вы, советские, не лучше немцев. Такие же захватчики!
С утра опять понесся колокольный звон. После него Анне было уже не до сна. Она лежала, думая обо всем на свете, улыбаясь. И о колоколах почему-то думала. Вправду, зачем народ беспокоят? Ведь не ради того, чтобы время сообщить? Или они так людям о них самих в этом времени напоминают… Настоящее – не до конца понятное. Будущее – наверняка прекрасное. Оно просто не может быть другим.
Хозяин провожал Пекарскую и Полотова, стоя на пороге. Воинственное настроение не оставило его.
– Польска целый месяц одна против Германии сражалась. Мы свою свободу никому не отдадим!
Но теперь, при свете взошедшего солнца, можно было рассмотреть страх на мрачном лице хуторянина.
– Торгаш и мещанин, – подытожил Полотов, когда они отошли подальше. – Надо было ему ответить – да мы с удовольствием покидаем вашу пустую Европу!
– Ох, Ниша, а я уже не помню, как Россия выглядит, чем живет.
– Вава, дома даже воздух другой! Когда вернусь, всех москвичей расцелую. Вот скажи, ты по чему больше всего скучаешь?
– Ты удивишься… Скучаю по всему, по чему скучать не положено. Даже по московскому холоду и слякоти.
Анна часто вспоминала деревянный домик в глубине своего переулка. Там был заросший травой двор, где сохли на веревке простыни. Мальчишки бегали среди них, мать их ругала: «Белье запачкаете, охальники!» А у самой было доброе лицо.
– Да… Шутки человеческой памяти… – сказал Полотов. – А я все время представляю, вот иду по бульвару – тополя шелестят, лошадка тащит фургон с хлебом, шахматисты о чем-то спорят на лавочке, «Аннушка» рядом дребезжит. Обычный день, и такое счастье, понимаешь?
– Понимаю. Особенно про Аннушку, которая рядом с тобой дребезжит. Ты можешь прямо сейчас наслаждаться, Ниша. Мне так приятно быть тезкой трамвая!
– Совершенно не это имел в виду.
– Нет, ты именно это имел в виду! – развеселившись, настаивала Анна.
Она шутливо толкнула его, но он вовремя увернулся, и Пекарская, потеряв равновесие, чуть не полетела в кусты вместе со своим чемоданом.
Оба хохотали и дурачились, как школьники. Они в самом деле пока что были молоды, хотя за эти четыре года повзрослели на тысячу лет. Впереди их ждало счастье. Ведь они саму смерть обвели вокруг пальца.
– Еще по клубу нашему я соскучилась, по театру, по всем ребятам… Даже по протертому дивану в фойе и по нашей свирепой уборщице.
– Да, уборщица у нас фактурная…
Полотов моментально вошел в образ.
– Куды по помытому! По стеночке ходь! У, артизды… Загримуются и ходют, как говны!
Но с возвращением на родину пришлось повременить. Причиной стали проникновенное пение артистов и чудные звуки, которые Пекарская извлекла из одного трофейного пианино. Пианино стояло под небом на стихийной концертной площадке в расположении Красной армии.
Бойцы растроганно аплодировали, а после концерта к Пекарской и Полотову подошел генерал. За ним следовал адъютант, он бережно нес небольшой дамский аккордеон, трофейный Buttstadt с желтыми перламутровыми клавишами.
Генерал, крепко стиснув, пожал актерам руки.
– Анна Георгиевна, Даниил Моисеевич, благодарю от всего сердца. Это подарок. – Он показал на аккордеон. – И пианино тоже вам передадим.
Анна рассмеялась.
– Но как же мы пианино с собой потащим?
– А мы доставим, куда скажете, – пробасил генерал.
– Тогда сразу в Москву, – легкомысленно попросила Анна. – Ведь мы туда направляемся.
– Вы уж не спешите так сильно, пожалуйста. Побудьте с нами немного. Нам ваше искусство сейчас очень нужно. Мы условия создадим. Официальную благодарность напишем.
Он приказал адъютанту:
– Миша, организуй все!
Адъютант с шиком, резко сбросив вниз руку, отдал ему честь.
– Что вам нужно? Не стесняйтесь, просите… Хотите, фотоаппарат типа «Лейки» или, может, радиоприемник-«лилипут» в пять ламп?
Широко улыбнувшись, генерал положил свою тяжелую руку на плечо Полотову. Выскользнуть из-под этого ласкового медвежьего объятия не было никакой возможности.
В конце весны ночи стали теплыми, и все спали с раскрытыми окнами. Хотя какое там спали… По ночам в саду пел соловей. Дойдя до главных коленец, маленький певун щелкал и ненадолго замирал, чтобы заново начать свои неторопливые трели. Птичка была беззащитна, как беззащитны все певуны на свете. Но никому бы не пришло в голову наказать соловья за то, что он радует всех без разбора. Поющая кроха каким-то образом знала это. Она пела для военных и гражданских, для русских, немцев, румын, итальянцев, поляков, для вчерашних врагов и завтрашних друзей.
Пекарская и Полотов выступали перед военными до начала октября. В октябре они, почти не надеясь на удачу, пошли к начальнику железнодорожной станции. У того были осипший от крика голос и привычка каждый день выслушивать мольбы и проклятья в свой адрес. Но от пианино начальник не смог отказаться.
Получив от него два билета, они с трудом влезли в поезд до Москвы, разместились там на верхних полках. Проходы и тамбуры были забиты народом. Но ни махорочный дым, ни чужое ворочание на багажных полках прямо над головой, ни тесное копошение внизу не мешали им чувствовать себя счастливчиками.
Пекарская и Полотов медленно ехали в этих родных чаду, песнях, матерщине, то и дело отпихивая наползающие мешки и чемоданы и глядя на разоренную землю. Поезд остановился на каком-то глухом полустанке. Там ждали со своим небогатым товаром бедно одетые, измученные крестьянки. После Европы их трудная жизнь была особенно заметна. Россия стала страной вдов и вечных невест.
Одна торговка предлагала баночку сливок.
– Если я сейчас не куплю их, – медленно произнес Полотов, не сводя глаз с восхитительно кремового содержимого банки, – то, наверное, умру.
Он отдал женщине свои последние сигареты и, забыв обо всем на свете, жадно ел сливки погнутой ложкой, пальцем собирал остатки со стенок банки.
Мимо промчался скорый поезд. Окна четырехосного пульмановского вагона были завешены брезентом, а впереди и позади были прицеплены теплушки с караулом и собаками. Это перевозили в Москву какие-то особо ценные трофеи.
